когда говорят два ,когда говорят двоих

1)

Когда я приехал домой, разделся и подумал о сне, я увидал, что это совершенно невозможно. У меня в руке было перышко от ее веера и целая ее перчатка, которую она дала мне, уезжая, когда садилась в карету и я подсаживал ее мать и потом ее. Я смотрел на эти вещи и, не закрывая глаз, видел ее перед собой то в ту минуту, когда она, выбирая из двух кавалеров, угадывает мое качество, и слышу ее милый голос, когда говорит: «Гордость? да?» — и радостно подает мне руку или когда за ужином пригубливает бокал шампанского и исподлобья смотрит на меня ласкающими глазами. Но больше всего я вижу ее в паре с отцом, когда она плавно двигается около него и с гордостью и радостью и за себя и за него взглядывает на любующихся зрителей. И я невольно соединяю его и ее в одном нежном, умиленном чувстве.

Василий Конаков, или просто Вася, как звали мы его в полку, был командиром пятой роты. Участок его обороны находился у самого подножья Мамаева кургана, господствующей над городом высоты, за овладение которой в течение всех пяти месяцев шли наиболее ожесточенные бои.Участок был трудный, абсолютно ровный, ничем не защищенный, а главное с отвратительными подходами, насквозь простреливавшимися противником. Днем пятая рота была фактически отрезана от остального полка. Снабжение и связь с тылом происходили только ночью. Все это очень осложняло оборону участка. Надо было что-то предпринимать. И Конаков решил сделать ход сообщения между своими окопами и железнодорожной насыпью. Расстояние между ними было небольшое, метров двадцать, не больше, но кусочек этот был так пристрелян немецкими снайперами, что перебегать его днем было просто немыслимо. В довершение всего был декабрь, грунт промерз, и лопатами и кирками с ним ничего нельзя было поделать. Надо было взрывать.И вот тогда-то – я был в то время полковым инженером – мы и познакомились с Конаковым, а позднее даже и сдружились. До этого мы только изредка встречались на совещаниях командира полка да во время ночных проверок обороны. Обычно он больше молчал, в лучшем случае вставлял какую-нибудь односложную фразу, и впечатления о нем у меня как-то не складывалось никакого.Однажды ночью он явился ко мне в землянку. С трудом втиснул свою массивную фигуру в мою клетушку и сел у входа на корточки. Смуглый кудрявый парень, с густыми черными бровями и неожиданно голубыми, при общей его черноте, глазами. Просидел он у меня недолго – выкурил цигарку, погрелся у печки и под конец попросил немного толу – «а то, будь оно неладно, все лопаты об этот чертов грунт сломал».– Ладно, – сказал я. – Присылай солдат, я дам сколько надо.– Солдат? – Он чуть-чуть улыбнулся краешком губ. – Не так-то у меня их много, чтоб гонять взад-вперед. Давай мне, сам понесу. – И он вытащил из-за пазухи телогрейки здоровенный мешок.На следующую ночь он опять пришел, потом его старшина, потом опять он.– Ну, как дела? – спрашивал я.– Да ничего. Работаем понемножку. С рабочей-то силой не очень, сам знаешь.С рабочей и вообще с какой-либо силой у нас тогда действительно было «не очень-то». В батальонах было по двадцать – тридцать активных штыков, а в других полках, говорят, и того меньше. Но что подразумевал Конаков, когда говорил о своей роте, я понял только несколько дней спустя, когда попал к нему в роту вместе с проверяющим из штаба дивизии капитаном. До сих пор я не мог никак к нему попасть, подвалило работы с минными полями на других участках, и до пятой роты как-то руки не дотягивались.Последний раз, когда я там был, – это было недели полторы тому назад, – я с довольно-таки неприятным ощущением на душе перебегал эти проклятые двадцать метров, отделявшие окопы от насыпи, хотя была ночь и между ракетами было все-таки по две-три минуты темноты.Сейчас прямо от насыпи, где стояли пулеметы и полковая сорокапятка, шел не очень, правда, глубокий, сантиметров на пятьдесят не больше, но по всем правилам сделанный ход сообщения до самой передовой.Конакова в его блиндаже мы не застали. На ржавой, неизвестно откуда добытой кровати, укрывшись с головой шинелью, храпел старшина, в углу сидел скрючившись с подвешенной к уху трубкой молоденький связист.– А где командир роты?– Там… – куда-то в пространство, неопределенно махнул головой связист. – Позвать?– Позвать.– Подержите тогда трубку.Вскоре он вернулся вместе с Конаковым.– Здорово, инженер. В гости к нам пожаловали? – Он снял через голову автомат и стал расталкивать храпевшего старшину: – Подымайся, друг. Прогуляйся малость.Старшина растерянно заморгал глазами, вытер рукой рот.– Что, пора уже?– Пора, пора. Протирай глаза и топай.Старшина торопливо засунул руки в рукава шинели, снял со стены трофейный автомат и ползком выбрался из блиндажа. Мы с капитаном уселись у печки.– Ну как? – спросил он, чтобы с чего-нибудь начать.– Да ничего. – Конаков улыбнулся, как обычно, одними уголками губ. – Воюем помаленьку.–

происходила распродажа цветов.
Покупателей было немного: я,
мой сосед-помещик и молодой
купец, торгующий лесом. Пока
работники выносили наши
великолепные покупки и
укладывали их на телеги, мы
сидели у входа в оранжерею и
беседовали о том, о сём. В теплое
апрельское утро сидеть в саду,
слушать птиц и видеть, как
вынесенные на свободу цветы
нежатся на солнце, чрезвычайно
приятно.
Укладкой растений
распоряжался сам садовник,
Михаил Карлович, почтенный
старик, с полным бритым лицом,
в меховой жилетке, без сюртука.
Он всё время молчал, но
прислушивался к нашему
разговору и ждал, не скажем ли
мы чего-нибудь новенького. Это
был умный, очень добрый, всеми
уважаемый человек. Все почему-
то считали его немцем, хотя по
отцу он был швед, по матери
русский и ходил в православную
церковь. Он знал по-русски, по-
шведски и по-немецки, много
читал на этих языках, и нельзя
было доставить ему большего
удовольствия, как дать почитать
какую-нибудь новую книжку или
поговорить с ним, например, об
Ибсене.
Были у него слабости, но
невинные; так, он называл себя
старшим садовником, хотя
младших не было; выражение
лица у него было необыкновенно
важное и надменное; он не
допускал противоречий и любил,
чтобы его слушали серьезно и со
вниманием.
— Этот вот молодчик,
рекомендую, ужасный негодяй, —
сказал мой сосед, указывая на
работника со смуглым цыганским
лицом, который проехал мимо на
бочке с водой. — На прошлой
неделе его судили в городе за
грабеж и оправдали. Признали
его душевнобольным, а между
тем, взгляните на рожу, он
здоровёхонек. В последнее время
в России уж очень часто
оправдывают негодяев, объясняя
всё болезненным состоянием
343
и аффектами, между тем эти
оправдательные приговоры, это
очевидное послабление и
потворство, к добру не ведут.
Они деморализуют массу, чувство
справедливости притупилось у
всех, так как привыкли уже
видеть порок безнаказанным, и,
знаете ли, про наше время смело
можно сказать словами
Шекспира: «В наш злой,
развратный век и добродетель
должна просить прощенья у
порока» .
— Это верно, верно, —
согласился купец. — От того, что
оправдывают в судах, убийств и
поджогов стало гораздо больше.
Спросите-ка у мужиков.
Садовник Михаил Карлович
обернулся к нам и сказал:
— Что же касается меня,
господа, то я всегда с восторгом
встречаю оправдательные
приговоры. Я не боюсь за
нравственность и за
справедливость, когда говорят
«невиновен», а, напротив,
чувствую удовольствие. Даже
когда моя совесть говорит мне,
что, оправдав преступника,
присяжные сделали ошибку, то и
тогда я торжествую. Судите сами,
господа: если судьи и присяжные
более верят человеку, чем
уликам, вещественным
доказательствам и речам, то
разве эта вера в человека сама по
себе не выше всяких житейских
соображений?