ты да я , да мы с тобой? сколько нас стало?

Помогите даю 20 баллов
Когда мы (вы)ходим (в)поле,где видно далеко-далеко.мы видим.как там.вдали.небо(со)единяется (с)землей:их (со)единяет тонкая узенькая полоска.Сколько раз мы (с)тобой пытались (до)йти (до)того места,где небо (со)единяется с землёй,и ничего (у)нас (не)получалось.Мы идем к этой полоске,чтобы (по)смотреть (на)неё вблизи,но она как-тонезаметно(от)нас (у)даляется.
Почему она (от)нас (у)даляется?Ведь мы же только хотим (на)неё (по)смотреть.Нет,она (не)даёт (на)себя (по)смотреть.Она пугается каждого нашего шага.Стоит нам (с)делать шаг-и она ещё (ото)двинется (на)шаг.Мы ещё сделаем шаг-и она ещё (на)шаг (ото)двинется.А если мы (по)йдём (от)неё-она двинется (за)нами.Она (не)отстанет (от)нас,даже если мы (по)мчимся на самой быстрой машине,хотя будет всё время держаться (на)расстоянии.На одном и тоже расстоянии.(К)ней никогда (не)придёшь.Можно идти всю жизнь-и никогда (не)придешь.

(1)Конечно, читателям легко, потому что их не терзают творческие поиски. (2)Но подумали ли вы хотя бы раз о тех мучениях, которые испытывает человек, пишущий добродетельный пасхальный рассказ?!

(3)Ведь, во-первых, все темы уже исчерпаны, пародии на темы надоели: что тут изобретешь?..

(4)У меня есть знакомый беллетрист, который не гонится ни за успехом, ни за модой, ни за деньгами...

(5)И вот как-то на страстной неделе я увидел, что мой приятель чем-то удручен или взволнован. (6)Стараясь не задеть его авторского самолюбия, я довел его до того, что он рассказал мне следующее:

– (7)Приезжает ко мне редактор. (8)И что всего хуже – мой настоящий, хороший друг...

– (9)Ради бога, пасхальный рассказ!

(10)Я кротко и убедительно верчу пуговицу его пиджака и самым нежным голосом говорю ему:

– (11)Ты сам писатель и не хуже меня знаешь, что все пасхальные темы уже использованы.

– (12)Хоть что-нибудь, – тянет он уныло, – например... «Чернильница»?!

– (13)Только очень близорукие люди выбирают для примеров и сравнений предметы, стоящие возле них!..

(14)Это задевает его за живое, и он сыплет как из мешка:

– (15)«Будка», «Кипарис», «Пале-Рояль», «Ландыш». (16)Не нравится? (17)Ну, наконец, «Травка»?..

– (18)Ага, «Травка»?.. (19)Стоп!.. (20)Это уже нечто весеннее и на пасху хорошо. (21)Давай-ка подумаем серьезно о травке!..

(22)У приятеля лицо вытягивается. (23)Я говорю ему самым нежным голосом:

– (24)Подожди... не отчаивайся! (25)Травок много, возьмем «Кресс-салат»...

– (26)«Кресс-салат»? – повторяет он уныло, как деревянный попугай.

– (27)Ну, хорошо... давай дальше! (28)Собаки лечатся травками...

– (29)Извини, это уже относится к области ветеринарии!

(30)Я догнал его уже в передней, когда он, рассерженный, всовывал свои ноги в калоши и надевал шляпу.

– (31)Надо писать серьезно, – говорил он. – (32)Конечно, я не обладаю даром... (33)Но, если бы я писал, я написал бы просто. (34)Помнишь, как мы с тобой, – тебе было одиннадцать лет, а мне десять, – как мы ели с тобой просвирки и какие-то маленькие пупырышки на огороде детской больницы?

– (35)Конечно, помню!

– (36)А помнишь молочай?

– (37)А конский щавель?

(38)Мы оба замолчали.

(39)И вдруг пред нами ярко и живо пронеслись наша опозоренная казенным учебным заведением нежность... пансион... фребелевская система... придирки классных наставников... взаимное шпионство... поруганное детство...

– (40)А помнишь, – сказал он и вдруг заплакал, – а помнишь зеленый рыхлый забор? (41)Возле него растут лопухи и глухая крапива... (42)Там всегда тень и сырость. (43)И по лопухам ползают какие-то необыкновенно золотые, или, вернее сказать, бронзовые жуки.

– (44)А помнишь еще: вдруг скользнет луч, заиграет роса на листьях?.. (45)Как густо пахнет зеленью! (46)Не отойдешь от этого московского забора! (47)Точно брильянты, горят капли росы... (48)Длинный, тонкий, белый червяк, выворачивая землю, выползает наружу... (49)Конечно, он прекрасен, потому что мы насаживали его на согнутую булавку и бросали в уличную лужу, веря, что поймаем рыбу! (50)Ну, скажи: разве можно это написать? (51)Тогда мы глядели ясными, простыми глазами, и мир доверчиво открывался для нас: звери, птицы, цветы... (52)И если мы что-нибудь любим и чувствуем, то это только жалкое отражение детских впечатлений.

– (53)Так, стало быть, рассказа не будет? – спросил редактор.

– (54)А разве все то, о чем мы говорили, – это не рассказ? (55)Такой в конце концов наивный, простой и ласковый?..

(56)Редактор обнял меня и поцеловал.

– (57)Какой ты... – сказал он, но не докончил, глаза его увлажнились, и он, быстро повернувшись, ушел, сопровождаемый веселым лаем моих милых друзей – сенбернарских песиков...

(По А.И. Куприну)*

*Куприн Александр Иванович (1870-1938 гг.) – русский писатель, обращавшийся своим творчеством к широкой демократической аудитории. Жизнелюбие, гуманизм, пластическая сила описаний, богатство языка делают Куприна одним из самых читаемых писателей и в наши дни.

чать

Я молчал, охваченный тоскливым предчувствием близкого одиночества.
Олеся вдруг поднялась и присела на постели. Лицо ее стало сразу серьезным.
- Ваня, послушай... - произнесла она с расстановкой. - Скажи мне:
покамест ты был со мною, был ли ты счастлив? Хорошо ли тебе было?
- Олеся! И ты еще спрашиваешь!
- Подожди... Жалел ли ты, что узнал меня? Думал ли ты о другой женщине,
когда виделся со мною?
- Ни одного мгновения! Не только в твоем присутствии, но даже и
оставшись один, я ни о ком, кроме тебя, не думал.
- Ревновал ли ты меня? Был ли ты когда-нибудь на меня недоволен? Не
скучал ли ты со мною?
- Никогда, Олеся! Никогда!
Она положила обе руки мне на плечи и с невыразимой любовью поглядела в
мои глаза.
- Так и знай же, мой дорогой, что никогда ты обо мне не вспомнишь дурно
или со злом, - сказала она так убедительно, точно читала у меня в глазах
будущее. - Как расстанемся мы с тобой, тяжело тебе в первое время будет,
ох как тяжело... Плакать будешь, места себе не найдешь нигде. А потом все
пройдет, все изгладится. И уж без горя ты будешь обо мне думать, а легко и
радостно.
Она опять откинулась головой на подушки и прошептала ослабевшим
голосом:
- А теперь поезжай, мой дорогой... Поезжай домой, голубчик... Устала я
немножко. Подожди... поцелуй меня... Ты бабушки не бойся... она позволит.
Позволишь ведь, бабушка?
- Да уж простись, простись как следует, - недовольно проворчала
старуха. - Чего же передо мной таиться-то?.. Давно знаю...
- Поцелуй меня сюда, и сюда еще... и сюда, - говорила Олеся,
притрагиваясь пальцем к своим глазам, щекам и рту.
- Олеся! Ты прощаешься со мною так, как будто бы мы уже не увидимся
больше! - воскликнул я с испугом.
- Не знаю, не знаю, мой милый. Ничего не знаю. Ну поезжай с богом. Нет,
постой... еще минуточку... Наклони ко мне ухо... Знаешь, о чем я жалею? -
зашептала она, прикасаясь губами к моей щеке. - О том, что у меня нет от
тебя ребеночка... Ах, как я была бы рада этому!
Я вышел на крыльцо в сопровождении Мануйлихи. Полнеба закрыла черная
туча с резкими курчавыми краями, но солнце еще светило, склоняясь к
западу, и в этом смешении света и надвигающейся тьмы было что-то зловещее.
Старуха посмотрела вверх, прикрыв глаза, как зонтиком, ладонью, и
значительно покачала головой.
- Быть сегодня над Перебродом грозе, - сказала она убедительным тоном.
- А чего доброго, даже и с градом.

Когда у этого человека пытаются отобрать единственное его счастье — возможность видеть ее хоть изредка, писать ей, он решается на крайний шаг. Бедный телеграфист лишает себя жизни, протестуя тем самым против вмешательства в его личную жизнь людей, приказывающих ему прервать даже такие отношения. «Вспоминаю каждый твой шаг, улыбку, взгляд, звук твоей походки. Сладкой грустью, тихой, прекрасной грустью обвеяны мои последние воспоминания. Но я не причиню тебе горя. Я ухожу один, молча, так угодно было богу и судьбе». Он не уничтожает свою любовь, не подчиняется требованиям разума, он навсегда становится ее единственным собственником, оставив за собой право самому распорядиться своей жизнью и противопоставив смерть желанию людей отобрать самое сокровенное чувство. «Да, я предвижу страдание, кровь и смерть. И думаю, что трудно расстаться телу с душой...» Повторяющийся рефрен «Да святится имя Твое» в последнем письме Желткова становится как бы молитвой, обращенной к любимому человеку: «Я перед тобою — одна молитва: «Да святится имя Твое». «В душе я призываю смерть, но в сердце полон хвалы тебе», «И, умирая, я в скорбный час расставания с жизнью все-таки пою — слава Тебе. Вот она идет, все усмиряющая смерть, а я говорю — слава Тебе!..» Далее следуют строки, написать которые мог только человек, высоко ценивший это прекрасное чувство. «Княгиня Вера обняла ствол акации, прижалась к нему и плакала. Дерево мягко сотрясалось. Налетел легкий ветер и, точно сочувствуя ей, зашелестел листьями. Острее запахли звезды табака... И в это время удивительная музыка, будто бы подчиняясь ее горю, продолжала: «Успокойся, дорогая, успокойся, успокойся. Ты обо мне помнишь? Помнишь? Ты ведь моя единая и последняя любовь. Успокойся, я с тобой. Подумай обо мне, и я буду с тобой, потому что мы с тобой любили друг друга только одно мгновение, но навеки. Ты обо мне помнишь? Помнишь? Помнишь? Вот я чувствую твои слезы. Успокойся. Мне спать так сладко, сладко, сладко». Все же любовь необходима людям для нравственного очищения, для обретения смысла жизни. Человек любящий способен на жертву, на смерть ради спокойствия и счастья возлюбленного, и при этом он счастлив. Его жизнь имела смысл только при наличии в ней одухотворяющего ее начала — безраздельной, но всепоглощающей любви, поднявшей человека до недосягаемых нравственных высот. Мне очень хочется, чтобы в жизни каждого человека была волшебная сказка, созданная Куприным, и чтобы чудесное чувство настоящей, человеческой любви сохранило очертания воздушной мечты, став прекрасной реальностью.