Когда они заканчивают и пропускают нас внутрь, она берет мои руки в свои и почти тащит на шатких ногах к маме. ЗАПЯТЫЕ?

2)напиши синонимы к слову дождь.

- и все? И мое горячее тело уже не будет горячим?.. Пусть будут страдания. Кто сказал, что я боюсь страдать? Это дома я многого боялся. Дома. А теперь я все уже узнал, все попробовал. Разве не достаточно одному столько знать? Я ведь пригожусь для жизни. Помогите мне. Ведь это даже смешно - убивать человека, который ничего не успел совершить. Я даже десятого класса не кончил. Помогите мне. Я не о любви говорю. Черт с ней, с любовью. Я согласен не любить. В конце концов,

я уже любил. С меня хватит, если на то пошло. У меня мама есть. Что будет с ней?.. А вы знаете, как сладко, когда мама гладит по голове? Я еще не успел от этого отвыкнуть. Я еще нигде толком не побывал. Я, например, не был еще на Валдае. Мне ведь нужно посмотреть, что это за Валдай? Нужно? Кто-то ведь написал: "...И колокольчик - дар Валдая..." А я даже таких строчек написать не смогу. Помогите мне. Я все пройду. До самого конца. Я буду стрелять по фашистам, как снайпер, буду единоборствовать с танками, буду голодать, не спать, мучиться...

Кому я говорю все это? У кого прошу помощи? Может быть, вот у них, у этих бревен, которыми укреплен блиндаж? Они и сами не рады, что здесь торчат. Они ведь соснами шумели так недавно... А когда мы уезжали на фронт, помнишь нашу теплушку? Ах да, конечно же, помню. Мы стояли у раскрытых дверей и пели какую-то торжественную песню. И у нас были гордо подняты

головы. А эшелон стоял на запасных путях. Где? На Курском вокзале. По домам нас не пустили. Я только успел позвонить домой. Наших никого не было. Только старуха соседка Ирина Макаровна. Злая, подлая старуха. Сколько она мне крови попортила! Она спросила меня, где стоит эшелон.

- Жалко, - лицемерно сказала она, - не сможет мама повидаться-то с тобой.

И я повесил трубку и вернулся к своим. А через час появилась у вагона Ирина Макаровна и сунула мне сверток. А потом, когда мы пели, она стояла в маленькой толпе случайных женщин. Кто она мне? Прощай, Ирина Макаровна. Прости меня, разве я знал? Я никогда не смогу понять это... Может быть, ты и есть то лицо, у которого следует просить защиты? Тогда защити меня. Я не хочу умереть. Говорю об этом прямо и не стыжусь...

В свертке были сухари и четвертинка подсолнечного масла. И я поклялся сохранить один сухарь как реликвию... Съел. Значит, не смог сделать такого пустяка? А чего же я прошу? А разве не сам я, когда прилетела "рама" и все полезли по щелям, стоял на виду?

- Лезь скорей! - кричали мне.

А я не прятался. Ходил один и посмеивался вслух. Если бы они знали, что у меня внутри делается! А я не могу побежать на виду у всех. Пусть никто не знает, что мне страшно. Но себе-то самому я могу сказать правду? Вот я и говорю. Я сам себе судья. Я имею на это право. Я не Петька Любимов. Помнишь Петьку Любимова? Ну, конечно, помню. Петр Лаврентьевич Любимов. Мой

сосед по квартире. Когда началась война, он по вечерам выходил на кухню и говорил:

- Немцы, паскуды, прут... Надо всем вставать на защиту. Вот у меня рука подживет - пойду добровольцем.

- Тебя и так призовут, Петенька, - говорили ему.

- Так - не штука. Так всякий пойдет. А когда Родина в опасности, нужно не ждать. Самому идти. - И спрашивает меня:

- А ты Родину-то любишь?

- Люблю, - говорил я. - Этому меня еще в первом классе научили.

А однажды я встретил его в военкомате. Это когда я повестки разносил. Он меня не видел. Разговаривал с капитаном каким-то.

- Товарищ капитан, - сказал он, - вот я освобождение принес.

- Какое освобождение?

- Броня. Как специалист броню получил. Не хотят меня на производстве отпускать...

- Ну зайдите вон туда и оформляйте. Броню так броню, - сказал капитан.

Броня так броня. Вот так Петька. Какой же он специалист незаменимый, когда он часовщиком на Арбате в мастерской работал. И пошел Петька оформляться. Прошел мимо меня. Прошел. Остановился. Покраснел.

- Видал? - спросил меня. - Вот так

свинца в сердце, в голову - и все? И мое горячее тело уже не будет горячим?.. Пусть будут страдания. Кто сказал, что я боюсь страдать? Это дома я многого боялся. Дома. А теперь я все уже узнал, все попробовал. Разве не достаточно одному столько знать? Я ведь пригожусь для жизни. Помогите мне. Ведь это даже смешно - убивать человека, который ничего не успел совершить. Я даже десятого класса не кончил. Помогите мне. Я не о любви говорю. Черт с ней, с любовью. Я согласен не любить. В конце концов,

я уже любил. С меня хватит, если на то пошло. У меня мама есть. Что будет с ней?.. А вы знаете, как сладко, когда мама гладит по голове? Я еще не успел от этого отвыкнуть. Я еще нигде толком не побывал. Я, например, не был еще на Валдае. Мне ведь нужно посмотреть, что это за Валдай? Нужно? Кто-то ведь написал: "...И колокольчик - дар Валдая..." А я даже таких строчек написать не смогу. Помогите мне. Я все пройду. До самого конца. Я буду стрелять по фашистам, как снайпер, буду единоборствовать с танками, буду голодать, не спать, мучиться...

Кому я говорю все это? У кого прошу помощи? Может быть, вот у них, у этих бревен, которыми укреплен блиндаж? Они и сами не рады, что здесь торчат. Они ведь соснами шумели так недавно... А когда мы уезжали на фронт, помнишь нашу теплушку? Ах да, конечно же, помню. Мы стояли у раскрытых дверей и пели какую-то торжественную песню. И у нас были гордо подняты

головы. А эшелон стоял на запасных путях. Где? На Курском вокзале. По домам нас не пустили. Я только успел позвонить домой. Наших никого не было. Только старуха соседка Ирина Макаровна. Злая, подлая старуха. Сколько она мне крови попортила! Она спросила меня, где стоит эшелон.

- Жалко, - лицемерно сказала она, - не сможет мама повидаться-то с тобой.

И я повесил трубку и вернулся к своим. А через час появилась у вагона Ирина Макаровна и сунула мне сверток. А потом, когда мы пели, она стояла в маленькой толпе случайных женщин. Кто она мне? Прощай, Ирина Макаровна. Прости меня, разве я знал? Я никогда не смогу понять это... Может быть, ты и есть то лицо, у которого следует просить защиты? Тогда защити меня. Я не хочу умереть. Говорю об этом прямо и не стыжусь...

В свертке были сухари и четвертинка подсолнечного масла. И я поклялся сохранить один сухарь как реликвию... Съел. Значит, не смог сделать такого пустяка? А чего же я прошу? А разве не сам я, когда прилетела "рама" и все полезли по щелям, стоял на виду?

- Лезь скорей! - кричали мне.

А я не прятался. Ходил один и посмеивался вслух. Если бы они знали, что у меня внутри делается! А я не могу побежать на виду у всех. Пусть никто не знает, что мне страшно. Но себе-то самому я могу сказать правду? Вот я и говорю. Я сам себе судья. Я имею на это право. Я не Петька Любимов. Помнишь Петьку Любимова? Ну, конечно, помню. Петр Лаврентьевич Любимов. Мой

сосед по квартире. Когда началась война, он по вечерам выходил на кухню и говорил:

- Немцы, паскуды, прут... Надо всем вставать на защиту. Вот у меня рука подживет - пойду добровольцем.

- Тебя и так призовут, Петенька, - говорили ему.

- Так - не штука. Так всякий пойдет. А когда Родина в опасности, нужно не ждать. Самому идти. - И спрашивает меня:

- А ты Родину-то любишь?

- Люблю, - говорил я. - Этому меня еще в первом классе научили.

А однажды я встретил его в военкомате. Это когда я повестки разносил. Он меня не видел. Разговаривал с капитаном каким-то.

- Товарищ капитан, - сказал он, - вот я освобождение принес.

- Какое освобождение?

- Броня. Как специалист броню получил. Не хотят меня на производстве отпускать...

- Ну зайдите вон туда и оформляйте. Броню так броню, - сказал капитан.

Броня так броня. Вот так Петька. Какой же он специалист незаменимый, когда он часовщиком на Арбате в мастерской работал. И пошел Петька оформляться. Прошел мимо меня. Прошел. Остановился. Покраснел.

- Видал? - спросил меня. - Вот так

- Видал? - спросил меня. - Вот так-то. Умирать кому охота?

Наверно, он и сейчас по брони живет.

(По Б.Окуджаве)

Булат Шалвович Окуджава (1924 – 1997) – поэт, композитор, литератор, прозаик и сценарист. Автор около двухсот песен, один из наиболее ярких представителей жанра авторской песни.

увезли Из осаждённого Ленинграда в лесную северную область. (2)Год я прожил в детском доме, а потом приехала мама и забрала меня. (3) Жилось нам тогда трудно. (4) Мама приехала больная, на службу ходила через силу. (5)А надо было как-то держаться и жить. (6)До каменных мозолей я копался на огороде, рубил дрова, носил с реки воду. (7)А летом почти всякий день шёл в лес — по ягоды, по грибы. (8)И шёл не весело, не для прогулки, а словно на работу, потому что знал: если воротишься пустой, так и есть будет нечего. (9)Порою мать по неделям не бывала дома. (Ю)Она служила в райисполкоме, а оттуда всех служащих часто рассылали по колхозам — проводить посевные и уборочные кампании. (11)Я оставался хозяйничать в одиночку. (12)Я сам топил печь, варил еду, прибирался в нашей избе. (13)Но обычно мать возвращалась под вечер. (14)Обойдя несколько деревень, она уставала так, что сразу не могла подняться на крыльцо, присаживалась на ступеньки и отдыхала, свесив на грудь голову в пыльном, выгоревшем платке. (15)Однажды она вернулась особенно поздно. (16)Из простывшей печи я вынул еду, выставил на стол. (17)Сварены были пустые щи из крапивы. (18)Не сняв платка, мать опустилась на лавку и, сгорбленная, сжавшаяся, стала жадно есть прямо из чугунка. (19)Я не мог на неё глядеть. (20)В горле стало душно и горячо. (21)Я знал, отчего так голодна мать. (22)В деревнях, у людей, которым в тяжкое это время тоже не хватало еды, она не решалась взять даже куска хлеба, хоть и звалась грозным именем уполномоченной исполкома. (23)В сенях у меня лежали картофельные лепешки, припасённые на завтра. ' (24)Я кинулся за ними, чтобы отдать их матери. (25)Снял с полки глиняную миску, заглянул. (26)Лепёшек было немного — штук пять. (27)Но они пахли, сильно пахли маслом и пригоревшей мукой, и от этого запаха у меня закружилась голова. (28)Я ведь тоже был голоден. (29)И я был мальчишкой — одиннадцать лет. (30)Наверное, я не отдал бы лепешки, если бы смог их тогда съесть. (31)Но я не смог: сердце разрывалось на части, и в горле комом стояли слёзы... (32)А вскоре я пошёл на охоту. (33)Знакомый старик позволил мне взять его винтовку и набил несколько патронов. (34)Охотничий шалаш был поставлен на озимом поле неподалёку от берёзового леса. (35)Солнце взошло, и лучи ударили по макушкам берёз и разбились в медные горячие брызги. (36)Потом эти брызги стали спускаться, они осыпали нижние ветви, стволы, кустарник. (37)Лёгкий дымок пробежал по траве, и сразу же она зажглась белым стрельчатым огнём — это засверкала роса. (38)Сказочный, переменчивый свет преобразил всё вокруг. (39)Березняк словно горел и не мог сгореть в неподвижном пламени. (40)Крошечные радуги вставали и опадали в траве. (41)Тогда-то и появились тетерева. (42)Нет. (43)Это были не тетерева... (44)Жар-птицы, такие, как снились в детстве, вдруг опустились на землю. (45) Они словно купались в этом пламени, и быстрые огоньки вспыхивали и гасли на их витых, отливавших синевой перьях. (46)Но я не досмотрел сказку. (47)Я вспомнил, зачем я пришёл сюда. (48)И тотчас накатила грязная, тяжёлая тень. (49)Чудес не было. (50)Передо мной — мокрое овсяное поле и на нём мясистые петухи, сшибающиеся друг с другом. (51)Их надо убить. (52)Чем больше, тем лучше. (53)Сказка моя от меня ушла, а ведь только в сказках опускает охотник ружьё, когда слышит голос медведицы: «Пожалей моих малых детушек...»

В первые послевоенные годы судьба забросила меня в Воронеж, где я остановилась в Доме колхозника на первом этаже, мои окна выходили во двор, где была конюшня. Засыпала я и просыпалась под страшную брань возчика, который запрягал или распрягал свою лошадь. Кроме обычных слов, которые говорят мужчины, когда они недовольны лошадьми, он называл ее "фефела", "артистка" и "мымра". "Артистка" он говорил каждый раз. Так как этот монолог я слышала целую неделю по два раза в день, перед отъездом я не выдержала, вышла во двор и познакомилась с возчиком. Он оказался очень симпатичным дядькой, мы разговорились, и я спросила его: "За что вы ее так?".
- А как же, - ответил он, - она артистка и есть, она только может своими ногами перебирать. Скажите мне, пожалуйста, что она делала до войны?
- Не знаю, - ответила я.
- И я не знаю, но только она не работала.
- Почему? - спросила я.
- А потому что у нее на спине и на животе кровавые ссадины от упряжки, терпеть не может, чтобы ее запрягали и от ругани морду воротит в сторону, стало быть, она к этому делу непривычная...
- Я тоже не люблю, когда ругаются.
- Ну, так вы артистка, а она лошадь - улавливаете разницу?
Я взглянула на лошадь: лошадь, как лошадь, худая только очень, как все мы после войны.
В субботу, сговорившись с возчиком, что он вечером отвезет меня на вокзал, я зашла в цирк. Цирк оживал, готовился к открытию первой послевоенной программы. Репетиции задерживались, потому что музыканты ждали, когда привезут из хранилища контрабасы, и привез их на телеге и въехал прямо в цирк мой знакомый возчик. Сидевший рядом со мной старенький дирижер, взглянув на лошадь, вдруг сказал:
- Неужели это наша Стелла?
- Какая Стелла? - спросил скрипач.
- Ты не знаешь, ты у нас недавно работаешь. У нас до войны была наездница. Она еще не вернулась из эвакуации, а лошадей своих она тогда бросила, не до того было. А главная у нее была артистка - Стелла, вот эта кляча очень похожа на нее.