Эссе на тему: "Меня не понимают".

(П_д) пенёчком (н_) горе ёж всю зиму спал (в) норе.Вдруг (п_) чуял: (в)норку (с) горки (на) текает (п_д)иголки .(В) стал.Немножко (п_) зевал.Гриб сушёный (п_) жевал.И (п_) шёл (с) горы шажком (н_) свидание (с) дружком.

Вообще не понимаю о чем тут можн написать!

"Каким должен быть учитель", взяв в качестве тезиса данное вами определение. Аргументируя свой тезис, приведите 2 примера-аргумента, подтверждающих ваши рассуждения: 1 пример-аргумент приведите из текста,а второй из вашего жизненного опыта.
Объем сочинения должен составлять не менее 70 слов
ниже текст)
(1)Я резко обернулась и увидала дикое: молча, злобно, неумело Сева Агапов колотил Аллочку Ощепкову, а та сопротивлялась точно кошка — так же молча, злобно и неумело.
(2)Я подскочила к Севе, встряхнула его, чтобы он опомнился, пришёл в себя, дёрнула за руку, и без всякого перехода, с той же яростью Сева стал бить по моей руке свободным кулаком, грязно ругаясь.

(3)Я, ошеломлённая, приговаривала на его удары:
— (4)Сева! (5)Севочка! (6)Сева!
(7)Сильным драчливым движением он обрушился всем телом на мою руку и вырвался.
(8)Дверь хлопнула, а я заплакала. (9)От неожиданности, страха, бессилия. (10)3авыла полный голос. (11)Что делать, я тогда была начинающим учителем и часто плакала. (12)Мне многое было внове, а это — страшней всего — недетская детская брань.
(13)Теперь-то, десять лет спустя, пройдя многое и хлебнув разного, отвыкнув от слез и привыкнув к жёсткости подлинной правды, я твердо знаю, что учитель должен уметь погрузиться в человека и не всегда — далеко не всегда! — там, в глубине, найдет он благоухающие цветы, порой бывает как раз наоборот. (14)Но не надо пугаться! (15)Надо браться за дело, закатав рукава. (16)Надо брать в руки мотыгу и, несмотря на тягость и грязь, спотыкаясь, заходя в тупики и снова возвращаясь, осушать болото, пока на его месте не зацветут сады!
(17)Нет стыдных положений, есть стыдное — или стыдливое — отношение к делу, и я не раз ощущала особый прилив чистоты и ясности, с упоением вышвыривая из самых потайных закоулков детских душ дрянное, подлое, низменное, которого, кстати сказать, не так уж и мало едва ли не в каждом человеке.
(18)Испуг и паника не самый лучший выход из положении для учителя, который услышал ругань или увидел гадость. (19)Давай-ка за дело, да лучше втихомолку, но по-настоящему, без суеты и восклицаний!
(20)Самое тяжкое а учителе, самое неизлечимое — коли он трясется за свой престиж, боится признать ошибку да еще в ошибке упрямится. (21)Этот камень тяжек, и самый для учителя тяжкий грех валить, пользуясь авторитетом профессии, с больной головы на здоровую, да ещё ежели голова эта малая, ученическая...
(22)Повторю снова, что это — мое нынешнее понимание проблемы, когда слёзы мои пересохли, но не оттого, что иссяк родник, а оттого, что стала сдержаннее, а любовь моя разумней и сердце, выходит, опытней.
(23)Тогда же Севина брань — точно залпы расстрела.
(24)Но я отревела своё, подсунула снова лицо под ледяную струйку, приложила мокрый платок к Аллочкиным синякам, и вышли мы с ней в коридор, чтобы отвечать перед педсоветом. (25)Алла — за пожар, я — за судьбу первого «Б».
(По А. Лиханову.)

куда-то, заставляла что-то делать, чтобы потухли эти пожары, чтобы люди не жались к горящим развалинам, чтобы небо, вечное наше небо, не подбрасывал взрывами и не сжигало адовым огнем.

Вот текст: Последней военной осенью я стоял на посту возле пушек в небольшом разбитом польском городке. Это был первый


иностранный город, который я видел в своей жизни. Он ничем не отличался от разрушенных наших городов. Меж изуродованных домов по улицам, заваленным ломью, кружило листву, бумагу, сажу. Над городом мрачно стоял купол пожара. На горящие развалины то и дело обрушивался артиллерийский или минометный налет, нудили в высоте самолеты. Днем мы заняли город, а уже к вечеру откуда-то, словно из-под земли, начали появляться люди с узлами, с чемоданами, с тележками, чаще с ребятишками на руках. Они плакали у развалин, вытаскивали что-то из пожарищ. Ночь укрыла бездомных людей с их горем и страданиями. И только пожары укрыть не могла. Неожиданно в доме, стоявшем через улицу от меня, раздались звуки органа. От дома этого при бомбежке отвалилась половина, обнажив стены с нарисованными на них сухощекими святыми и мадоннами, глядящими сквозь копоть голубыми скорбными глазами. Я сидел на лафете пушки с зажатым в коленях карабином и покачивал головой, слушая одинокий среди войны орган. Когда-то, после того как я послушал скрипку, мне хотелось умереть от непонятной печали и восторга. Глупый был. Малый был. Я так много увидел потом смертей, что не было для меня более ненавистного, проклятого слова, чем «смерть». И потому, должно быть, музыка, которую я слышал в детстве, переломилась во мне, закаменела, а те ее взлеты к небу, к звезде, от которых я плакал когда-то, растворились в сердце и стали им самим, и то, что пугало в детстве, было вовсе не страшно. Да-а, музыка та же, и я вроде тот же, и горло мое сдавило, стиснуло, но нет слез, нет детского восторга и жалости чистой, детской, из которой рождалась любовь к земле родной, к своим близким. Музыка разворачивала душу, как огонь войны разворачивал дома, обнажая то святых на стене, то кровать, то качалку. Все-все обнажилось, ео всего сорваны одежды, все вывернуто грязной изнанкой, и оттого-то, видимо, старая музыка не плакала, а как будто повернулась иной ко мне стороною, звуча древним боевым кличем, звала куда-то, заставляла что-то делать, чтобы поутихли эти пожары, чтобы люди не жались к горящим развалинам, чтобы зашли они под крышу в свой дом, к близким и любимым, чтобы небо, вечное наше небо не подбрасывало взрывами и не сжигало адовым огнем.

ситуации,написанной в тексте.

Павлик

Митина вздорность, всегдашняя готовность к ссоре стали казаться мне непременной принадлежностью дружбы. Павлик же не понимал сделок с совестью, тут он становился беспощаден. нам было по четырнадцать, когда я на себе испытал, каким непримиримым может быть покладистый Павлик.

Учительница немецкого языка никогда не спрашивала у меня уроков. мы и так разговаривали с ней по-немецки. Вдруг она вызвала меня к доске. я проспрягал глагол, прочитал статейку, пересказал содержание.

— Теперь стихотворение.

— а вы разве задавали? Да я же не был в школе.

— Совершенно верно, ты отсутствовал. а спросить у товарищей

Не мог?

О домашних заданиях я спрашивал у Павлика, а он словом не обмолвился о стихотворении. Забыл, наверно. я так и сказал.

— Встань! — приказала Павлику учительница. — Это правда? — Он

Молча наклонил голову. И я понял, что как раз о немецком я его не спра

Шивал.

Когда я вернулся на место, Павлика не оказалось рядом.

Почти год еще держал меня Павлик в отчуждении