Если бы знали её фамилию, можно было бы найти её фамилию в адресном столе

стыдно плакать при всех.

Эфир вокруг нас, вокруг Земли и далеко за ее пределами насыщен радиоволнами: песнями,

речами, морзянкой, музыкой, а также и всевозможными зрительными

образами, в том числе цветовыми, поскольку существуют телевизионные

станции. Но для нас этот эфир пуст и нем, если у нас нет радиоприемника

или телевизора, то есть воспринимающего устройства. Существует

радиоволна, и не более, звук же родится только в приемнике. Без

приемника этого звука нет, он лишь колебание частиц. Точно так же не

носятся в воздухе готовые изображения дикторов телевидения, хоккеистов и

эстрадных певцов. Без телевизора их нет, и превратить их из незримого и

неслышимого колебания частиц в звуки и образы никаким другим способом

невозможно. Мир тих и безмолвен, хотя он весь насыщен радиоволнами. Стой

под звездами, смотри на луну, слушай соловья или шорох листьев. В

остальном мир безмолвен. Если на земле исчезнут все радиоприемники и

телевизоры, а радиостанции продолжат свою работу, все равно никто не

будет знать, что пространство вокруг наполнено песнями, речами,

морзянкой и зрительными изображениями. Что в них толку, если их не

видно, не слышно? Их все равно что нет.
Известно, что звуки,

которые мы воспринимаем нашим ухом, тоже не более чем волны, а рождаются

они как звуки только в наших барабанных перепонках, точнее, в слуховых

центрах нашего мозга при посредстве барабанных перепонок. Летучие мыши,

например, оказывается, пронзительно визжат, когда летают, но визжат они в

том диапазоне звуковой волны, которая не воспринимается нашим ухом, и

поэтому вечер с летучими мышами для нас тих и безмолвен, хотя на самом

деле он наполнен оглушительным визгом.
Точно так же, только в

нашем глазу (вернее, в мозгу при посредстве глаза) родится цвет и вообще

любой зрительный образ. Если бы все без исключения люди были

дальтониками (чуть-чуть по-другому устроен глаз), мы не имели бы

никакого представления о красном, желтом, синем, зеленом. Существуют же

цветовые волны, которые не воспринимаются нашим глазом. Мы их условно

называем ультрафиолетовыми и инфракрасными, но какие это цвета, как они

выглядят на самом деле, мы не знаем. Мир, наполненный и разукрашенный

этими цветами, для нас пуст, бесцветен и попросту не существует.
Нельзя

думать, что мир, каким видим его мы, человеки, и есть та самая

объективная реальность, то есть что мир именно так и выглядит.

Предполагается, что птицы видят магнитные волны. Но это значит, что

ландшафт для них совершенно другой, нежели для нас. А если змеи видят

инфракрасное излучение, то они, значит, обитают в совершенно другом

зримом мире, нежели мы.
Теперь представим, что исчезли

все глаза и все уши: наши, кошачьи, змеиные, птичьи, шмелей и стрекоз,

лягушек и рыб, муравьев и раков, осьминогов и комаров. Это представить

нетрудно, ибо все это появилось совсем недавно. А что же было до этого?

Ничего! Колебания частиц, никем не воспринимаемые и никем не

преобразуемые в звук и цвет. И вообще в зрительный образ. Полная чернота

и полное безмолвие. В полной черноте и полном безмолвии извергались

вулканы, обрушивались или возникали горы, бушевал океан. Но ведь и сами

огнедышащие вулканы не более чем чернота и безмолвие.
И так вся вселенная.
Человек понадобился природе для того, чтобы она могла хотя бы увидеть и услышать сама себя.

Эфир вокруг нас, вокруг Земли и далеко за ее пределами насыщен радиоволнами: песнями,
речами, морзянкой, музыкой, а также и всевозможными зрительными
образами, в том числе цветовыми, поскольку существуют телевизионные
станции. Но для нас этот эфир пуст и нем, если у нас нет радиоприемника
или телевизора, то есть воспринимающего устройства. Существует
радиоволна, и не более, звук же родится только в приемнике. Без
приемника этого звука нет, он лишь колебание частиц. Точно так же не
носятся в воздухе готовые изображения дикторов телевидения, хоккеистов и
эстрадных певцов. Без телевизора их нет, и превратить их из незримого и
неслышимого колебания частиц в звуки и образы никаким другим способом
невозможно. Мир тих и безмолвен, хотя он весь насыщен радиоволнами. Стой
под звездами, смотри на луну, слушай соловья или шорох листьев. В
остальном мир безмолвен. Если на земле исчезнут все радиоприемники и
телевизоры, а радиостанции продолжат свою работу, все равно никто не
будет знать, что пространство вокруг наполнено песнями, речами,
морзянкой и зрительными изображениями. Что в них толку, если их не
видно, не слышно? Их все равно что нет.
Известно, что звуки,
которые мы воспринимаем нашим ухом, тоже не более чем волны, а рождаются
они как звуки только в наших барабанных перепонках, точнее, в слуховых
центрах нашего мозга при посредстве барабанных перепонок. Летучие мыши,
например, оказывается, пронзительно визжат, когда летают, но визжат они в
том диапазоне звуковой волны, которая не воспринимается нашим ухом, и
поэтому вечер с летучими мышами для нас тих и безмолвен, хотя на самом
деле он наполнен оглушительным визгом.
Точно так же, только в
нашем глазу (вернее, в мозгу при посредстве глаза) родится цвет и вообще
любой зрительный образ. Если бы все без исключения люди были
дальтониками (чуть-чуть по-другому устроен глаз), мы не имели бы
никакого представления о красном, желтом, синем, зеленом. Существуют же
цветовые волны, которые не воспринимаются нашим глазом. Мы их условно
называем ультрафиолетовыми и инфракрасными, но какие это цвета, как они
выглядят на самом деле, мы не знаем. Мир, наполненный и разукрашенный
этими цветами, для нас пуст, бесцветен и попросту не существует.
Нельзя
думать, что мир, каким видим его мы, человеки, и есть та самая
объективная реальность, то есть что мир именно так и выглядит.
Предполагается, что птицы видят магнитные волны. Но это значит, что
ландшафт для них совершенно другой, нежели для нас. А если змеи видят
инфракрасное излучение, то они, значит, обитают в совершенно другом
зримом мире, нежели мы.
Теперь представим, что исчезли
все глаза и все уши: наши, кошачьи, змеиные, птичьи, шмелей и стрекоз,
лягушек и рыб, муравьев и раков, осьминогов и комаров. Это представить
нетрудно, ибо все это появилось совсем недавно. А что же было до этого?
Ничего! Колебания частиц, никем не воспринимаемые и никем не
преобразуемые в звук и цвет. И вообще в зрительный образ. Полная чернота
и полное безмолвие. В полной черноте и полном безмолвии извергались
вулканы, обрушивались или возникали горы, бушевал океан. Но ведь и сами
огнедышащие вулканы не более чем чернота и безмолвие.
И так вся вселенная.
Человек понадобился природе для того, чтобы она могла хотя бы увидеть и услышать сама себя.

языку я пишу всё верно, ошибки бывают, но редко, но вот одна проблема, никак не могу разобраться с запятыми! А тут задание такое громадное! Если кто сможет, помогите, пожалуйста!

Нужно объяснить все знаки препинания:
Вронский с Кити прошел несколько туров вальса. После вальса Кити подошла к матери и едва успела сказать несколько слов с Нордстон, как Вронский уже пришел за ней для первой кадрили. Во время кадрили ничего значительного не было сказано, шел прерывистый разговор то о Корсунских, муже и жене, которых он очень забавно описывал, как милых сорокалетних детей, то о будущем общественном театре, и только один раз разговор затронул ее за живое, когда он спросил о Левине, тут ли он, и прибавил, что он очень понравился. ему. Но Кити и не ожидала большего от кадрили. Она ждала с замиранием сердца мазурки. Ей казалось, что в мазурке все должно решиться. То, что он во время кадрили не пригласил ее на мазурку, не тревожило ее. Она была уверена, что она танцует мазурку с ним, как и на прежних балах, и пятерым отказала мазурку, говоря, что танцует. Весь бал до последней кадрили был для Кити волшебным сновидением радостных цветов, звуков и движений. Она не танцевала, только когда чувствовала себя слишком усталою и просила отдыха. Но, танцуя последнюю кадриль с одним из скучных юношей, которому нельзя было отказать, ей случилось быть vis-a-vis с Вронским и Анной. Она не сходилась с Анной с самого приезда и тут вдруг увидала ее опять совершенно новою и неожиданною. Она увидала в ней столь знакомую ей самой черту возбуждения от успеха. Она видела, что Анна пьяна вином возбуждаемого ею восхищения. Она знала это чувство и знала его признаки и видела их на Анне — видела дрожащий, вспыхивающий блеск в глазах и улыбку счастья и возбуждения, невольно изгибающую губы, и отчетливую грацию, верность и легкость движений.
«Кто? — спросила она себя. — Все или один?» И, не помогая мучившемуся юноше, с которым она танцевала, в разговоре, нить которого он упустил и не мог поднять, и наружно подчиняясь весело-громким повелительным крюкам Корсунского, то бросающего всех в grand rond, то в chaine, она наблюдала, и сердце ее сжималось больше и больше. «Нет, это не любованье толпы опьянило ее, а восхищение одного. И этот один? неужели это он?» Каждый раз, как он говорил с Анной, в глазах ее вспыхивал радостный блеск, и улыбка счастья изгибала ее румяные губы. Она как будто делала усилие над собой, чтобы не выказывать этих признаков радости, но они сами собой выступали на ее лице. «Но что он?» Кити посмотрела на него и ужаснулась. То, что Кити так ясно представлялось в зеркале лица Анны, она увидела на нем. Куда делась его всегда спокойная, твердая манера и беспечно спокойное выражение лица? Нет, он теперь каждый раз, как обращался к ней, немного сгибал голову, как бы желая пасть пред ней, и во взгляде его было одно выражение покорности и страха. «Я не оскорбить хочу, — каждый раз как будто говорил его взгляд, — но спасти себя хочу, и не знаю как». На лице его было такое выражение, которого она никогда не видала прежде.
Они говорили об общих знакомых, вели самый ничтожный разговор, но Кити казалось, что всякое сказанное ими слово решало их и ее судьбу. И странно то, что хотя они действительно говорили о том, как смешон Иван Иванович своим французским языком, и о том, что для Елецкой можно было бы найти лучше партию, а между тем эти слова имели для них значение, и они чувствовали это так же, как и Кити. Весь бал, весь свет, все закрылось туманом в душе Кити. Только пройденная ею строгая школа воспитания поддерживала ее и заставляла делать то, чего от нее требовали, то есть танцевать, отвечать на вопросы, говорить, даже улыбаться. Но пред началом мазурки, когда уже стали расставлять стулья и некоторые пары двинулись из маленьких в большую залу, на Кити нашла минута отчаяния и ужаса. Она отказала пятерым и теперь не танцевала мазурки. Даже не было надежды, чтоб ее пригласили, именно потому, что она имела слишком большой успех в свете, и никому в голову не могло прийти, чтоб она не была приглашена до сих пор. Надо было сказать матери, что она больна, и уехать домой, но на это у нее не было силы. Она чувствовала себя убитою.
Она зашла в глубь маленькой гостиной и опустилась на кресло. Воздушная юбка платья поднялась облаком вокруг ее тонкого стана; одна обнаженная, худая, нежная девичья рука, бессильно опущенная, утонула в складках розового тюника; в другой она держала веер и быстрыми, короткими движениями обмахивала свое разгоряченное лицо. Но, вопреки этому виду бабочки, только что уцепившейся за травку и готовой, вот-вот вспорхнув, развернуть радужные крылья, страшное отчаяние щемило ей сердце.
«А может быть, я ошибаюсь, может быть этого не было?»