Когда был я ребёнком,родная моя,если детское горе томило меня,я к тебе приходил,и мой плач утихал:на груди у тебя я в слезах

Действительно, зачем? И смотря как мама! (Здесь и далее следуют подчеркивания автора заметок.) Каждый человек (независимо от возраста) должен знать, что есть существо, любящее его и принимающее его таким, какой он есть. Вот это принятие таким, какой он есть,— самое главное в матери».

«Мать, говорящая: «Я не хочу с тобой говорить», отталкивающая свое дитя, убивает в нем сына или дочь, в себе — мать.

Самая главная обязанность матери — понимать. Мать, не понимающая своего ребенка,— это трагедия. Должно быть (видимо) в раннем детств мать для ребенка — спасение, защитник, мать — утешение. В более старшем: мать — советчик, наставник, мать — утешение. В зрелости: мать-друг, мать — утешение. Должен быть человек, у которого на груди можно плакать и в пять лет, и в пятьдесят».

2

Когда я в Австрии, в Детской деревне, спрашивал; о родителях детей, могла услышать истории, рассказанные c сожалением, c болью за детей, с грустью. Но ни в одной истории не услышала презрения, обличения, отрицания. Самые проникновенные истории, рассказанные c сочувствием, - o заблудших, o запутавшихся. Не то чтобы это словами говорилось, но чувствовалось. Родителей не ненавидя не презирают, не обличают. Жалеют. Может быть, это от христианского воспитания? От церковных проповедей? От заповедей, которые, к сожалению , у нас вместе c церковью был из жизни изгнаны, и сострадания поэтому стало меньше?

Одна из матерей Детской деревни рассказывает мне как «мой младший» к каждому Рождеству делал два подарка; что-то клеил, мастерил. Один — ей, другой — родной матери. А потом родная мама исчезла. «Знаете, такие родители отвыкают от детей, y них начинается собственная жизнь». И вот уже два года как мать не появляется, а «мальчик по-прежнему делает два подарка и оба дарит мне».

- Она мне казалась неплохой женщиной. Думаю, что и была неплохой. Правда, очень глупой. - И в конце случайно o том, почему мальчик был взят из семьи: - Мать занялась проституцией. Я думаю, что это не от распущенности, a просто от неумения другим образом зарабатывать деньги. «Она была неплохой женщиной...»

Сегодняшний директор детской деревни в Имсте, психолог доктор Вильдпихлер, объяснял отношение к родителям: <Они подарили этим детям жизнь, и мы должны быть им за это благодарны>. Я пыталась задавать ему вопросы, навеянные нашей системой педагогических ценностей, в которую <за это благодарны> пока не вписывается. Он кивал головой, слыша о пьянстве, тюрьме и распутстве, и говорил: Для меня важно, любит ли его ребенок.

- Какими бы родители не были?

Доктор Вильдпихлер терпеливо:

- Я должен защищать ребенка от дурного влияния - это моя обязанность. Но не выкорчевывать его любовь к родителям, а укреплять ее. Когда ребенок

вырастет, он сам разберется. А пока, защищая любовь к родителям, я защищаю ребенка.

Закружился в диком танце осени, спрятал под листвой дороги, перепутал всё на свете листопад. Хорошо бродить, утопая в листве. Хорошо набирать её полные руки, заставлять кружиться вновь и вновь, осыпая голову, плечи… - Скажи что-нибудь грустное. - Осенние листья.
- А грустнее? - Осенние звёзды. - Грустнее осенних звёзд бывает?
- Осенние птицы. - Дедушка, есть осенние люди? Его давно нет на свете, моего деда, а как прижмёт, защемит, - забываю, что нет. Мой добрый, мой умный дедушка живёт во мне. Он мой остров, мой материк, моя Земля. - Дедушка, есть второе дыхание, а любовь бывает вторая? Ответь, дед, мне это очень нужно. - Если ты мне скажешь: первая звезда, - я пойму. Это начало счёта, это надежда на звёздное небо. - Дед, ну причём здесь звёздное небо? Ты прямо ответь, бывает или нет? - Если ты скажешь: первое блюдо, я пойму – хочешь кушать и надеешься на второе и третье. Но когда говорят: первая любовь, - я не понимаю, что это? Начало счёта или надежда на вторую и третью? - Дед, я, наверное, старею, мне хочется быть счастливым. - Глупый ты ещё. Пойми, внук. Маму, Родину, Любимую не нумеруют. - Дед, она не любит меня. - А ты сам как к себе относишься? - Плохо, дедушка, совсем плохо. - А летать ты пробовал? - Дед, средний я, серый, какие там полёты. - Объясни, такого не понимаю. - Дедушка, ты не представляешь, как трудно быть средним. Чувствовать себя щенком перед слонами и понимать – они это знают. Сознавать себя собакой перед мышами и знать: они этого никогда не поймут. Я ненавижу себя, иногда хочу стать мышью – их не обижают, они маленькие. Шмыгаю я, дед. - Она тебя замечает? - Никто я для неё. Моя жизнь – ожидание кости. Иногда меня гладят, а я не знаю, что делать: лаять или лизать руку, которая гладит, а может ударить. - К себе не подпускай, вешай объявления на столбах. - Шутишь, дед, какие объявления? - Продаётся собачья шкура. - А если придут за шкурой? - На вырученные деньги купишь скрипку. - Зачем мне скрипка, дед?
- Станешь играть любимой. У меня нет родной деревни – мне некуда ехать, у меня нет отчего дома. Моя отчизна – мой дедушка, его слова, его мысли. Он учил меня любить, видеть, думать, хотел научить летать, но не успел. Мы ходили с ним среди сосен и смотрели в небо. Дед говорил о каждой звезде, а ещё мой дедушка был влюблён в луну. Он знал о ней всё. Как-то сказал: - Одни учёные утверждают: лунные кратеры – остатки потухших вулканов, другие доказывают – следы метеоритов. Я уверен, лунные кратеры – застывшие взгляды великих. Вот очи Пушкина, а здесь глаза Блока, дальше – взор Бунина, а прямо перед тобой - Маяковского. Луна – музей любви человека. Но чтобы попасть в этот музей, нужно любить так, чтобы сгорать, как метеорит, с ума сходить, как вулкан! - Не получается у меня, дед. - Что не получается? - Ничего не понимаю, во всём запутался. Дедушка, а кто они такие - осенние люди? Может, я и есть осенний? - Нельзя мне все вопросы решать за тебя, есть такие, на которые ответишь только сам. - Ой, дед, завидую я тебе. - Это не так уж и плохо, я интересно жил. - Дедушка, а как дальше мне, что делать? Засыпая, я вновь услышал его голос: - Внук, так хочется, чтобы ты знал: дед твой жив! Жив твой дед! Я встал, открыл форточку и заорал на всю улицу, во всю ночь:
- Люди, жив мой дед! Мой умный, добрый, осенний дед! Мой остров! Моя Земля!

1)Мальчики и девочки в свои семнадцать лет сейчас почти всегда выглядят как взрослые «дяди» и «тёти», а чуть копни глубже -часто ну такая неподготовленность к взрослой жизни: безответственность (неумение и нежелание отвечать за свои поступки), пассивность, чёрствость, бездушие… (2)Но откуда всё это вдруг берётся? (3)Да и берётся ли вдруг? (4)Часто приходится слышать: современная молодёжь горя не видела… (5)И это ставится чуть ли не в упрёк. (6)А разве только при виде горя люди становятся добрее? (7)Разве не радом с прекрасными бабушками, дедушками, мамами, папами, не рядом с прекрасными близкими людьми вырастают эти носители чёрствости, бездушия, у которых доброта есть где-то внутри и у которых она часто в зачаточном состоянии? (8)Будет ли она со временем развиваться? (9)И не пытались ли родные своими делами отгородиться от подростка, как бы говоря: вот тебе всё, что необходимо, вот одежда, обувь, еда, вот тебе деньги, – только будь таким, каким мы хотим тебя видеть, и не причиняй нам хлопот… (10)Разве может возвысить человека такое «добро» – сначала отправить учиться своё чадо в «престижную» школу, «престижный» вуз, а отдыхать только на «престижный» курорт, а потом напоминать об этом при каждом удобном и неудобном случае? (11)Вот, мол, бери, пользуйся, но помни… (12)Вряд ли такое «добро» сделает добрее. (13)Скорее будет наоборот. (14)И ещё. (15)Дети получают в школах, «престижных» и обычных, необходимые знания: по математике, физике, литературе -много всего. (16)Детей учат музыке, рисованию. (17)Дети занимаются спортом – их учат быть сильными, красивыми. (18)А вот доброте, сочувствию (умению вместе чувствовать, сопереживать), такту, ответственности, наконец, могут научить только близкие люди. (19)Не формально близкие, а те, кому веришь безоговорочно, кто понимает тебя, кто не только хочет видеть тебя настоящим Человеком, но и растит в тебе этого Человека. (20)…Однажды мой сын спросил у одного из своих друзей, почему его мама не попыталась устроить свою личную жизнь. (21)Тот чуть ли не возмущённо ответил: «Но у неё есть я!..» (22)Он принимал как должное то, что его молодая, красивая, добрая мама не имеет права ни на какую больше жизнь, кроме заботы о нём, тревоги за него. (23)Сейчас, спустя десять лет, друг сына уже женат, у него своя семья, своя, отдельная от матери, жизнь. (24)Он получил от близкого человека всё, что ему было нужно. (25)Но оправдана ли была та материнская жертва? (26)Он никогда об этом не задумывался. (27)Его этому не научили. (28)Страшно, когда человек остаётся в душевном одиночестве. (29)Почему-то, когда нет веры в кого-то одного, когда нет близкого умного друга, постепенно теряешь веру в остальных людей. (ЗО)Подростку, который остаётся в одиночестве, ещё тяжелее. (31)Может быть, он не будет злым, жестоким. (32)Но и добрым он не будет.

(1)Он нёс меня на себе восемь километров. (2)Восемь тысяч метров по раскалённой земле. (3)Я до сих пор помню его горячую спину, пот, который, будто кислота, разъедал кожу на руках. (4)И белую даль, словно накрахмаленная больничная простыня… (5)Я всё это помню, помню в деталях, в подробностях, в красках. (6)Но всё равно ничего не могу понять.

(7)И сегодня, спустя много лет, когда я вспоминаю тот случай, моя мудрость, потеряв равновесие, беспомощно вязнет в густой трясине … : мне кажется непостижимой и странной вся наша жизнь, особенно если пытаешься её понять.

(8)Нам тогда было по тринадцать – мне и моему закадычному другу Серёжке Леонтьеву. (9)Мы пошли рыбачить за тридевять земель на старый, обмелевший пруд. (10)Мне вдруг приспичило освежиться, и я полез в воду, но не успел сделать и шагу, как вскрикнул от острой боли в ноге. (11)Ко мне бросился Серёжка, он выволок меня на берег. (12)Я с ужасом увидел, что из пятки торчит осколок бутылочного горлышка, а на траву каплет густая кровь.

(13)Восемь километров Серёжка нёс меня на себе.

– (14)Серёнь, брось меня! – шептал я сухими губами.

– (15)Нет! – хрипел друг. (16)Это было как в кино: друг выносит с поля боя раненого друга. (17)Свистят пули, рвутся снаряды, а ему хоть бы хны. (18)Он готов пожертвовать своей жизнью, отдать своё сердце, свою душу, готов отдать всё на свете…
(19)У меня от слабости кружилась голова, и вдруг, сам не знаю зачем, я сказал Серёжке:

– (20)Серёнь, если я умру, то передай от меня привет Гальке Коршуновой!
(21)Скажи ей, что я её любил.

(22)Серёжка, сдувая с лица капли пота, рвал свою футболку на лоскуты и от усталости, кажется, уже не соображал, что я говорю. (23)Он дотащил меня до больницы, потом, тяжело дыша, сидел на кушетке и смотрел, как врач обрабатывает мою рану.

(24)А на следующий день, когда я, хромая, вышел во двор, все уже знали, что перед смертью я просил передать привет Гальке Коршуновой. (25)И я сделался посмешищем всей школы. (26)Моё появление теперь у всех вызывало конвульсии глумливого хихиканья, и я, от природы жизнерадостный мальчишка, стал замкнутым и застенчивым до болезненности.

(27)Зачем он рассказал им про мой привет? (28)Может быть, он просто изложил все подробности того случая, не предполагая, что моя просьба всех так рассмешит? (29)А может быть, ему хотелось, чтобы его геройство выглядело более внушительным на фоне моего тщедушного актёрства? (30)Не знаю!

(31)Он нёс меня восемь километров по залитой солнечным зноем дороге. (32)Но я до сих пор не знаю, спас он меня или предал. (33)Шрам на ноге почти полностью зарубцевался, а вот сердце моё до сих пор кровоточит. (34)И когда мне говорят: «Вам такой-то передал привет», я цепенею от ужаса и по моей спине пробегают мурашки.