Уже минут 20 не могу понять какой падеж у причастия с развевающимся (флагами).Задаю вопрос подходит каждый падеж.Помогите пожалуйста.Заранее большое

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи еще хоть четверть века -

Все будет так. Исхода нет.

За деревней - сосняк. Под первой же раскидистой сосной хорошо прилечь и отдохнуть от духоты. Лечь на спину, почувствовать сквозь рубашку прохладную землю и смотреть на небо. За лесом есть одно место, о котором нельзя вспоминать без того, чтобы не сжалось сердце. Какое же это место?

Текст:
У нас в семье читали вслух при первой возможности, но читали почтенных писателей: Тургенева, Гончарова, Гоголя, Лермонтова и почему-то весьма скромного Данилевского. Не скажу, что мне было невероятно интересно, зато интересно было моему отцу, который не уставал восхищаться прочитанным. Его авторитет всегда был для меня абсолютным, а потому я, еще ничего не понимая, уже твердо знал, что кроме литературы, которую пересказывают в подвалах, существует и литература, которую, образно говоря, читают, сняв шляпу. А что касается скромного Данилевского, то я и по сей день благодарен ему за первые уроки родной истории.

Если Григорий Петрович Данилевский впервые представил мне историю не как перечень дат, а как цепь деяний давно почивших людей, то другой русский писатель сумел превратить этих мертвецов в живых, понятных и близких мне моих соотечественников. Имя этого писателя некогда знали дети всей читающей России, а ныне оно прочно забыто и если когда и поминается, то непременно с оттенком насмешливого пренебрежения. Я говорю о Лидии Алексеевне Чарской, чьи исторические повести — при всей их наивности! — не только излагали популярно родную историю, но и учили восторгаться ею. А восторг перед историей родной страны есть эмоциональное выражение любви к ней. И первые уроки этой любви я получил из «Грозной дружины», «Дикаря», «Княжны Джавахи» и других повестей детской писательницы Лидии Чарской.

Я так подробно пишу о своем постижении истории, потому что история и литература с детства переплелись в моем сознании, и я до сего времени воспринимаю литературу как беллетризованную историю, а историю — как лишенную беллетристики литературу. Но в этом сыграли роль не только Данилевский и Лидия Чарская.


…Я прожил без малого шесть десятков, я еду с ярмарки и все никак не могу понять, как можно не восторгаться, не любить, а то и просто не знать истории родной страны. Откуда это массовое поветрие? От вульгарного ультраклассового представления, что монархическая Россия не стоит нашей благодарной памяти? От спесивого полуграмотного убеждения, что история ничему не учит? От низкого уровня преподавания истории в школах?

Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие.

Так говорил Пушкин.

Пушкина, а в семь лет возили К его могиле. (3)Всё тогда было по-другому, и об этом можно теперь только пожалеть. (4)Но был один момент в моей жизни, когда я соприкоснулся с Пушкиным, и это не могло пройти бесследно. (5)Произошло это при странных обстоятельствах. (6)В войну, на Рогожском рынке в Москве. (7)Я приехал сюда, чтобы продать поленницу дров и на вырученные деньги купить еды. (8)Я стоял в ряду, там, где продавали дрова. (9)Дрова мои были, наверное, хороши. (10)Но я стоял на своей, выбранной мною цене, которая соответствовала килограмму картошки. (11)Я представлял живо мою, ещё не купленную, картошку и в сыром виде, и в кастрюльке с водой, распространяющую по дому волшебный аромат. (12)И вдруг появился человек, которого, признаюсь, я не разглядел. (13)Не торгуясь, не осматривая каждое полено в отдельности, он заплатил всю назначенную мной сумму, положил дрова в сумку и ушёл прочь. (14)Медленно двигаясь, я вошёл в толпу. (15)Что тут продавали, я в точности не разузнал. (16)Зато справа меня поджимал человек с пустым рукавом, засунутым в карман. (17)В единственной руке человек держал мыльницу, плоскогубцы и книжку. (18)Я, наверное тогда не умел утаивать, и намётанный глаз инвалида сразу нащупал меня. (19)Уже не отпуская моего взгляда, ласково, вздрагивая от нетерпения, он стал показывать мне мыльницу, потом плоскогубцы. (20)Демонстрируя, он рукой ухватил меня за воротник, как добычу, которая может исчезнуть в потоке. (21)Не отпуская железных плоскогубцев, он ртом взял книгу и опустил на меня сверху, прикрыв с головой. (22)Во всё моё зрение сияла картинка тёмной реки, дворцовая набережная с железной оградкой, у которой стояли два господина в цилиндрах, а внизу было написано: «Александр Пушкин. Евгений Онегин», (23)Я знал, что есть такие стихи, но едва ли догадывался, каковы они и зачем они мне здесь нужны. (24)Но книга была в моих руках, и вернуть её не было уже возможности. (25)Я попытался это сделать, но инвалид так больно хлопнул по обложке, а обложка по моему лицу, что я понял это как необратимость отношений. (26)И опять же помимо своей воли спросил: (27)«Сколько?» (28)И тогда человек выхватил книгу, запихал её мне за пазуху (29)Потом приподнял меня осторожно, но сильно на уровень своего страшного глаза и, не открывая рта, почти носом произнёс только слово: (30) «Давай!» (31)Он показал на мой кулак и сказал «давай», будто точно зная сколько там денег. (32)Я разжал кулак, он подхватил деньги на лету и будто проглотил их, сказав так же носом: «(33)Хватит. (34)Иди» (35)Всё это произошло молниеносно, и человека не стало. (36)Я заплакал, потом вытер слёзы о чужую спину и скоро успокоился, потому что ничего другого я не мог сделать. (37)Я вынул из-за пазухи книгу, почти безразличную мне, и стал думать над ней (38)Я открыл книгу и прочёл несколько строчек про какого-то дядю, но это вовсе не тронуло меня и я перелистал несколько страниц... (39)И прочёл вот это: (40)Придёт ли час моей свободы? (41)Пора! (42)Пора! — взываю к ней; Брожу над морем, жду погоды, Маню ветрила кораблей... (43)В стихах было что-то лёгкое, странное, они будто сами читались, и хотелось читать ещё. (44)Переход к стихам оказался так же прост, как от пустой прогулки к драгоценному полену, от него к деньгам, а потом к этой книге, к истерике, к слезам и той прострации, когда ничего не ждёшь. (45)Мир вокруг жил, обуреваемый единственной страстью: продать — купить, а в конечном итоге выжить, чтобы стать таким, как сегодня, когда я это пишу. (46)Но я уже исчез из него, мне стало легко, как перед смертью. (47)И дело тут было не в одной волшебной силе стихов, которых я ждал тринадцать лет. (48)А в кажущейся несовместимости двух миров, этого уродливого, сколь и необходимого порождения войны, этого рынка, из которого я выхватил книгу, как звезду в ночи, и другого мира — головокружительного, сладкого, как вино, как бал Метки: