Ясно,сжать,беда,восемь,предмет,съел,маяк,стол,веер,своя,год,сзади,якорь,книга

Бывают вороватые коты. А среди них — неисправимо вороватые. Одесский кот Мордан был как раз таким, вороватым неисправимо. Что касается его внешности, то имя его, мне кажется, дает достаточное о том представление. О внутренней же его сути было сказано выше. Жил кот Мордан в коммунальной квартире, отнюдь не голодал, призвание же свое видел не в ловле мышей, не в той ласковости, которой иные коты умудряются снискать у людей беспечальное себе житье, а в том, чтобы следовать своей врожденной преступной склонности — воровать. Стоило хозяйке зазеваться или выйти из, кухни, как Мордан был тут как тут. Он умудрялся вытаскивать мясо даже из кастрюли с кипящим супом.
Ловкость и наглость, с которой совершал он свои налеты, постоянно держала всех обитателей квартиры как бы на осадном положении. Конечно, с одной стороны, это было полезно, так как представляло собой постоянную тренировку бдительности, внимательности и устойчивости нервной системы. Но, с другой стороны, квартирные обитатели, не понимая положительной стороны таких испытаний, предпочли искать легкой жизни и малодушно решили избавиться от кота. Бедное животное отвезли в дальний конец города и оставили там на глухой окраине. С месяц все жили расслабленно, спокойно и думали, что так будет всегда. Но ошиблись: через месяц Мордан вернулся. Вернулся злой, похудевший и неизменно верный прежним преступным своим пристрастиям.
На кошачью беду, в той же квартире жил капитан сухогруза. Решено было, что капитан заберет кота с собой на корабль. Суровая морская дисциплина и неизбежные испытания призваны были перевоспитать кота и исправить его пороки. Но рецидивист на то он и рецидивист. Само собою, на корабле криминальные возможности кота, по сравнению с кухней, возросли многократно. Мордан крал все, что мог. Уберечься, уследить за ним было практически невозможно. Конечно, я был бы склонен во всем этом увидеть скорее некий азарт, элементы игры, увлекательный поединок между Морданом и остальными. Что еще может так скрасить монотонные дни пути? Моряки, к сожалению, не поднялись до столь возвышенных чувств и оказались настроены более прозаически. Они не приняли вызова, который судьба посылала им, и, едва дождавшись первого индийского порта, оставили Мордана на берегу.
На этом история с вороватым котом должна была бы завершиться. Этого не случилось.
Обитатели одесской квартиры, избавившись от наваждения, жили счастливо и спокойно. Они забыли и думать о коте, а если и вспоминали Мордана, то теперь уже без былого ужаса, а, возможно, даже и с некоторым сожалением и ностальгией.
Когда же по прошествии полутора лет на рассвете у дверей все той же одесской квартиры послышалось жалобное мяуканье, сначала никому и в голову не пришло, что это мог быть Мордан. Но это был именно он — добравшийся в Одессу из Индии, их неисправимый, шкодливый кот. Для всех это было как возвращение блудного сына.
Желающие могут попытаться рассчитать, через сколько границ, рек, гор и пустынь пришлось коту перейти, сколько тысяч километров преодолеть, чтобы вернуться домой.

оно подчас всецело овладевает мною. Как-то вечером вскоре после войны в шумном, ярко освещённом «Гастрономе» я встретился с матерью Лёньки Зайцева. Стоя в очереди, она задумчиво глядела в мою сторону, и не поздороваться с ней я просто не мог. Тогда она присмотрелась и, узнав меня, выронила от неожиданности сумку и вдруг разрыдалась. Я стоял не в силах двинуться или вымолвить хоть слово. Никто ничего не понимал; предположили, что у неё вытащили деньги, а она в ответ на расспросы лишь истерически выкрикивала: «Уйдите!!! Оставьте меня в покое!..» В тот вечер я ходил словно пришибленный. И хотя Лёнька, как я слышал, погиб в первом же бою, возможно не успев убить и одного немца, а я пробыл на передовой около трёх лет и участвовал во многих боях, я ощущал себя чем-то виноватым и бесконечно должным и этой старой женщине, и всем, кто погиб — знакомым и незнакомым, — и их матерям, отцам, детям и вдовам... Я даже толком не могу себе объяснить почему, но с тех пор я стараюсь не попадаться этой женщине на глаза и, завидя её на улице — она живёт в соседнем квартале, — обхожу стороной. А 15 сентября — день рождения Петьки Юдина; каждый год в этот вечер его родители собирают уцелевших друзей его детства. Приходят взрослые сорокалетние люди, но пьют не вино, а чай с конфетами, песочным тортом и яблочным пирогом — с тем, что более всего любил Петька. Всё делается так, как было и до войны, когда в этой комнате шумел, смеялся и командовал лобастый жизнерадостный мальчишка, убитый где-то под Ростовом и даже не похороненный в сумятице панического отступления. Во главе стола ставится Петькин стул, его чашка с душистым чаем и тарелка, куда мать старательно накладывает орехи в сахаре, самый большой кусок торта с цукатом и горбушку яблочного пирога. Будто Петька может отведать хоть кусочек и закричать, как бывало, во всё горло: «Вкуснота-то какая, братцы! Навались!» И перед Петькиными стариками я чувствую себя в долгу; ощущение какой-то неловкости и виноватости, что вот я вернулся, а Петька погиб, весь вечер не оставляет меня. В задумчивости я не слышу, о чём говорят; я уже далеко-далеко... До боли клеш-нит сердце: я вижу мысленно всю Россию, где в каждой второй или третьей семье кто-нибудь не вернулся...

За круглым столом под большой лампой сидели с книгами матушка и Аркадий Иванович.