Помогите найти тему, проблему, авторскую позицию и мое мнение этого текста Сколько таких крикунов: "Я люблю Россию! Ужасно

Парус
Белеет парус одинокой
В тумане моря голубом. —
Что́ ищет он в стране далекой?
Что́ кинул он в краю родном?
Играют волны, ветер свищет,
И мачта гнется и скрыпит;
Увы! — он счастия не ищет
И не от счастия бежит! —
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой: —
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!

Пришла Настя из школы мама была дома Настя села у стола она стала читать книгу

Я молчал, охваченный тоскливым предчувствием близкого одиночества.
Олеся вдруг поднялась и присела на постели. Лицо ее стало сразу серьезным.
- Ваня, послушай... - произнесла она с расстановкой. - Скажи мне:
покамест ты был со мною, был ли ты счастлив? Хорошо ли тебе было?
- Олеся! И ты еще спрашиваешь!
- Подожди... Жалел ли ты, что узнал меня? Думал ли ты о другой женщине,
когда виделся со мною?
- Ни одного мгновения! Не только в твоем присутствии, но даже и
оставшись один, я ни о ком, кроме тебя, не думал.
- Ревновал ли ты меня? Был ли ты когда-нибудь на меня недоволен? Не
скучал ли ты со мною?
- Никогда, Олеся! Никогда!
Она положила обе руки мне на плечи и с невыразимой любовью поглядела в
мои глаза.
- Так и знай же, мой дорогой, что никогда ты обо мне не вспомнишь дурно
или со злом, - сказала она так убедительно, точно читала у меня в глазах
будущее. - Как расстанемся мы с тобой, тяжело тебе в первое время будет,
ох как тяжело... Плакать будешь, места себе не найдешь нигде. А потом все
пройдет, все изгладится. И уж без горя ты будешь обо мне думать, а легко и
радостно.
Она опять откинулась головой на подушки и прошептала ослабевшим
голосом:
- А теперь поезжай, мой дорогой... Поезжай домой, голубчик... Устала я
немножко. Подожди... поцелуй меня... Ты бабушки не бойся... она позволит.
Позволишь ведь, бабушка?
- Да уж простись, простись как следует, - недовольно проворчала
старуха. - Чего же передо мной таиться-то?.. Давно знаю...
- Поцелуй меня сюда, и сюда еще... и сюда, - говорила Олеся,
притрагиваясь пальцем к своим глазам, щекам и рту.
- Олеся! Ты прощаешься со мною так, как будто бы мы уже не увидимся
больше! - воскликнул я с испугом.
- Не знаю, не знаю, мой милый. Ничего не знаю. Ну поезжай с богом. Нет,
постой... еще минуточку... Наклони ко мне ухо... Знаешь, о чем я жалею? -
зашептала она, прикасаясь губами к моей щеке. - О том, что у меня нет от
тебя ребеночка... Ах, как я была бы рада этому!
Я вышел на крыльцо в сопровождении Мануйлихи. Полнеба закрыла черная
туча с резкими курчавыми краями, но солнце еще светило, склоняясь к
западу, и в этом смешении света и надвигающейся тьмы было что-то зловещее.
Старуха посмотрела вверх, прикрыв глаза, как зонтиком, ладонью, и
значительно покачала головой.
- Быть сегодня над Перебродом грозе, - сказала она убедительным тоном.
- А чего доброго, даже и с градом.

ИЛИ ПРОСТО ОПРЕДЕЛИТЬ ПРОБЛЕМУ, ПОЖАЛУЙСТА))

Я люблю деревья. Мне кажется, дерево - одно из самых благородных созданий природы. Иногда я думаю, что дерево не просто благородный замысел природы, но замысел, призванный намекнуть нам на желательную форму нашей души, то есть такую форму, которая позволяет крепко держась за землю, смело подыматься к небесам. Миролюбивая мощь дерева учит нас доброте и бескорыстию. Если дерево не плодоносит, если оно, так сказать, принадлежит к холостяцкому роду, то оно, по крайней мере, дарит нам свою тень в летнюю жару. Само понятие о плодоносности деревьев связано с нашими эгоистическими соображениями. В сущности, все деревья плодоносны, просто не всякий плод съедобен для человека.
В жизни мне нравились многие деревья, и я, дойдя до зрелого возраста, храню о них самые нежные воспоминания. Я хорошо помню деревья из нашего городского, зажатого домами полуогорода-полусада. Помню большую, медленно усыхающую (на детство хватило) грушу, с которой однажды я падал и, летя вдоль ствола, хватался за ветки, которые хотя и обламывались, но настолько притормозили мое падение, что я все-таки перед самой землей ухватился за крепкую ветку и удержался на ней.
Помню большое дерево дикой хурмы, которое росло в этом же огороде, помню айву - крепкую, маленькую, узловатую, как мускулистый старичок, помню персиковое деревце, со стволом слабым и гибким, как девичий стан, помню инжировое дерево с лопоухими листьями и с плодами сладкими, как первородный грех. Но больше всех остальных деревьев я любил ореховое Абрево, росшее в котловине Сабида. Это было огромное дерево с огромным дуплом, опаленное снизу наивными деревенскими комсомольцами тридцатых годов. Они хотели его уничтожить, но сделали это достаточно безалаберно, а может быть, само дерево было слишком стойким сильным и не поддалось огню. Кстати, задолго до этого в него ударила молния опалив, умертвила часть его ветвей, обращенных к востоку, но зато остальные ветки по-прежнему цвели и плодоносили, и не только орехами, но и виноградом "изабелла", лоза которой сначала прямо подымалась до первой ветки а потом могучими витками тянулась к вершине, по дороге разбрасывая свои плети со свисающими с них плотными виноградными гроздьями. Было похоже, что убить этот могучий орех не смогли ни земные, ни небесные силы. Он продолжал жить и плодоносить, и крестьяне, жившие поблизости, называли его молельным деревом и устраивали ему жертвоприношения, то есть резали козленка или барана у его подножья и тут же разделав тушку, варили мясо, съедали его всей семьей, а иногда и со случайными путниками, оказавшимися на нижнечегемской дороге.

городе, на большом авиационном заводе.Шла вторая весна войны, и, надо полагать, авиационному заводу хватало забот помимо того, чтобы путаться с желторотыми практикантами. И тут подтвердилась лишний раз древняя мудрость: праздность является матерью всех пороков. Если бы мы, отстояв свою смену, усталые, пусть даже трижды голодные, приходили в заводскую столовую вместе с рабочими, садились с ними за столики, обедали, разговаривая о нашей же работе и чувствуя себя равными среди равных, нам, я уверен, и в голову не пришло бы сделать то, что мы сделали однажды. Известно, что подростки - самый прожорливый народ. Значит, мы еще не вышли из подростков, если могли бы, так нам казалось, есть беспрерывно с утра до вечера. Но увы!.. С завтраком мы справлялись очень быстро, с обедом - тоже (если не считать задержек из-за подавальщиц), а ужин... Ужинать нам не приходилось вовсе, ибо все, что можно было съесть, мы съедали гораздо раньше. И вот как-то после обеда Яшка Звонарев вынул из кармана измятый талончик-такой же,по какким нам выдавали хлеб. -На полу подобрал.Таких из одного листа тысячу нарезать можно.Однако - хлеб! В этой бумажке содержится двести граммов хлеба.Азнаете что... У нас будет куча хлеба, братцы, вот смотрите... - С этими словами Яшка нарисовал на ладони чернилами: "13 июня 1942 года", дал чернилам высохнуть, подышал на них, как дышат в канцелярии на печать, и приложил к бумаге. На бумаге обозначились цифры и буквы. Но были они бледные, а кроме того, читались наоборот. Однажды Генка Серов ничего не говоря, вышел и пропадал около двух часов. Появился он загадочно сияющий и положил на стол приспособление, при помощи которого в кинотеатрах ставят на билеты число, месяц и год.С помощью этого приспособления мы напечатали целую гору талончиков,неотличимых от тех,которые нам выдавали в заводской столовой. Когда мы пришли в столовую,Яшка обвёл всех тревожным взглядом. -Рискуем? После не жалеть. -Клади, - ответил за всех Генка Серов. Подавальщица - черноглазая, бледная, худая девушка - смахнула все наши билетики к себе на поднос и исчезла. Мы переглянулись еще раз, и каждый, наверно, в лице другого прочитал тревогу. Нет,мы не думали о том, с кого спросится за четыре килограмма хлеба, которые мы сейчас получим: с этой черноглазой и как бы полупрозрачной девушки, или с раздатчицы, пожилой женщины с какой-то устойчивой усталостью в глазах.Не думали мы и о том, что, может быть, этих четырех килограммов не хватит двадцати рабочим, отстоявшим у станка десять или двенадцать часов. Но зато впервые мы задумались о том, что будет с нами самими, если нас неожиданно разоблачат. Я вдруг явственно увидел, что наснемедленно исключат из техникума.Мало того, нас, конечно, по законам военного времени, будут судить. Много не дадут, но даже одного года в лагерях достаточно для того, чтобы переломалась и на десятки лет вперед вылетела из колеи вся жизнь. Вот движения девушки замедлились. Она снова начала перебирать все бумажки. Раздатчица, пожилая, усталая женщина, вместе с ней наклонилась над бумажками. Они перебрали их раз; начали перебирать снова, - видимо, тщательно пересчитывали. Потом раздатчица что-то спросила у девушки. Девушка кивнула головой в нашу сторону, и раздатчица стала искать глазами нас, и нашла, и долго смотрела на нас, как бы обдумывая. Как теперь все будет дальше? Наверно, раздатчица сейчас уйдет куда-нибудь в задние комнаты и позвонит по телефону.Ну точно! Раздатчица вытерла руки полотенцем и уходит. Вместо нее на раздаче появляется подмена - другая, тоже пожилая и тоже усталая женщина.А черноглазая как ни в чем не бывало ставит на большой деревянный поднос тарелки с супами и кашами, а также тарелку с хлебом. Хлеба на тарелке восемьсот граммов.На тарелке с хлебом, на дне, под аккуратными черными ломтиками лежат наши талончики. Прежняя раздатчица снова появилась в окне. Но мы не смотрели в ее сторону. Нам стыдно. Мы, обжигаясь, не разбирая вкуса, съедаем гороховый суп, обжигаясь, глотаем безвкусную саговую кашу... Только сейчас, спустя двадцать лет, я подумал о том, что мы ушли тогда из столовой, не сказав спасибо ни черноглазой девушке-подавальщице, ни пожилой женщине на раздаче, с безнадежно усталыми, военного времени глазами.