Как понять смысл выражении _ Шрам на сердце

Любить всей душой, а в остальном доверяться судьбе — таково было простое правило, которым всегда руководствовалась моя мать. «Вот запомни», — говорила она с таинственным видом, предлагая моему вниманию заветную подробность: жаворонка, поднимающегося в мутно-перламутровое небо бессолнечного весеннего дня, вспышки ночных зарниц, снимающих в разных положеньях далекую рощу, краски кленовых листьев на палитре мокрой террасы, клинопись птичьей прогулки на свежем снегу.

Как будто предчувствуя, что вещественная часть ее мира должна скоро погибнуть, она необыкновенно бережно относилась ко всем вешкам прошлого, рассыпанным и по ее родовому имению, и по соседнему поместью свекрови, и по земле брата за рекой. Таким образом я унаследовал восхитительные миражи, призрачное имущество — и это оказалось прекрасным закалом от предназначенных потерь. Материнские отметины и зарубки были мне столь же дороги, как и ей.

Я до сих пор хорошо помню подъем в деревню Грязно, перед поворотом на Даймищенский большак — подъем столь крутой, что приходилось велосипедистам спешиваться. Там, поднимаясь рядом с ней, сделал ей предложение мой отец.

Я помню во всех подробностях даже старую теннисную площадку, которая к моему детству уже заросла поганками. Новая теннисная площадка была выложена по всем правилам грунтового искусства рабочими, выписанными из Восточной Пруссии. Вижу мать, отдающую мяч в сетку и топающую ножкой в плоской белой туфле. Руководство для игры в теннис перелистывается ветерком, на зеленой скамейке. С добросовестными и глупыми усилиями бабочки-белянки пробивают себе путь в проволочной ограде вокруг корта. Воздушная блуза и узкая пикейная юбка матери (она играет со мной в паре против отца и брата, и я сержусь на ее промахи) принадлежат к той же эпохе, как фланелевые рубашки и штаны мужчин. Поодаль, за цветущим лугом, окружающим площадку, проезжие мужики глядят с почтительным удивлением на резвость господ, точно так же, как глядели на волан или серсо в восемнадцатом веке.

Мать любила и всякие другие игры, особенно же головоломки и карты. Под ее умело витающими руками из тысячи вырезанных кусочков постепенно складывалась на ломберном столе картина из английской охотничьей жизни, и то, что казалось сначала лошадиной ногой, оказывалось частью дерева, а никуда не входившая пупочка (материнское слово для всякой кругловатой штучки) вдруг приходилась к крапчатому крупу, удивительно ладно восполняя пробел — вернее просинь, ибо ломберное сукно было голубое. Эти точные восполнения доставляли мне, зрителю, какое-то и отвлеченное и осязательное удовольствие.

Любимейшим ее летним удовольствием было хождение по грибы. В дождливую погоду, особливо в августе, множество этих чудных растеньиц вылезало в парковых дебрях, насыщая их тем сырым, сытным запахом — смесью моховины, прелых листьев и фиалкового перегноя, — от которого вздрагивают и раздуваются ноздри петербуржца. Но в иные дни приходилось подолгу всматриваться и шарить, покуда не сыщется семейка боровичков в тесных чепчиках, или мрамористый «гусар», или болотная форма худосочного белесого березовика.

Под моросящим дождиком мать пускалась одна в долгий поход с корзинкой, вечно запачканной лиловым изнутри от чьих-то черничных сборов. Часа через три можно было увидеть с садовой площадки ее небольшую фигуру в плаще с капюшоном, приближавшуюся из тумана аллеи; бисерная морось на зеленовато-бурой шерсти плаща образовывала вокруг нее подобие дымчатого ореола. Вот, выйдя из-под капающей и шуршащей сени парка, она замечает меня, и немедленно лицо ее принимает странное, огорченное выражение, которое, казалось бы, должно означать неудачу, но на самом деле лишь скрывает ревниво сдержанное упоение, грибное счастье. Дойдя до меня, она испускает вздох преувеличенной усталости, и рука и плечо вдруг обвисают, чуть ли не до земли опуская корзинку, дабы подчеркнуть ее тяжесть, ее сказочную полноту.

Около белой, склизкой от сырости садовой скамейки со спинкой она выкладывает свои грибы концентрическими кругами на круглый железный стол со сточной дырой посредине. Она считает и сортирует их. Старые, с рыхлым исподом, выбрасываются; молодым и крепким уделяется всяческая забота. Через минуту их унесет слуга в неведомое и неинтересное ей место, но сейчас можно стоять и тихо любоваться ими.

руб. или цена одного мороженого???

совпадают с этим цветением. В деревне мне показали срубленную из толстой сосны высокую избу Захаровой с резьбой на оконных наличниках. Во дворе румяная старуха катала вальком белье. Это и была Захарова. Она увидела меня, отложила валек и вытерла потное лицо. На вальке были вырезаны цветы, травы, колосья, какие-то птицы. Захарова не сразу согласилась петь. - Я пою, - сказала она, - когда родина во мне затоскует. Я не понял. - Ну, как тебе это растолковать, желанный, - огорчилась Захарова. - Вот так иной раз к вечеру выйдешь на озеро. Лежит оно перед глазами, как серебряный плат. Лист на осине - и тот не трепещет. И так-то сладко станет на сердце, затоскует родина во мне, и я запою. Я догадался. Сказительница называла тоской по родине то чувство, которое мы, горожане, называем любовью. "Родина во мне затоскует". Очевидно, это означает, что чувство родной страны доходит до такой остроты, что требует немедленного выражения.
выделить словосочетания и указать их тип
нужно найти 15 словосочетаний

углах серые холмики пыли, приставшую твердую крошку на краю вымытой чашки или тарелки. «Только еще этого не хватало, — раздраженно думал он, — неужели так всю жизнь было, только не замечал, а теперь, сидя на пенсии, от нечего делать все вижу...» Константин Николаевич поглядел на жену. Она сидела, низко склонив голову над шитьем. За последнее время у нее появилась какая-то странная потребность чинить рваные носки, ставить заплаты на застиранные полотенца. Нет, совсем она стала не такой, какою он знал ее все тридцать пять лет. Совсем не такой. Когда она вышла за него замуж, то подружки говорили ей, что он, Костя, ей не пара. Почему-то считали его менее значительным по сравнению с нею. Но вот в итоге — квартира, машина, дача, и все это он, а теперь еще помогает дочери, у которой муж оказался легкомысленным человеком, да и сыну приходится помогать. Так что если говорить о доброте, то вот она — не порывом, а из месяца в месяц, когда себе отказываешь ради детей. Константин Николаевич поглядел на жену. Она по-прежнему сидела, низко склонив голову. Ставила очередную заплату. В последнее время у нее появилось немало странностей. Хотя бы вот эти заплаты, причем яркие. Затем — щурить глаза, как бы свысока глядеть на того, с кем говорит. — Следи лучше за домом. Кругом грязь. Ты стала неряшлива. В углах паутина. — Где паутина? И опять этот мерзкий прищур. — Вот тут, тут, тут! — Константин Николаевич стал тыкать пальцем по углам. — Не может быть... — Анастасия Петровна сощурилась и стала высматривать в углах паутину. — Там ничего нет, ты просто придираешься, — сказала она обычным усталым голосом. — Да ты ослепла, что ли? Константин Николаевич дернул в раздражении головой и ушел в свою комнату. Встал у окна, бездумно глядя на улицу. «Черт знает что, — кипело у него на сердце, — и она еще иронизирует. Нет, надо вернуться и заставить ее снять паутину, потыкать носом, а то «придираешься»... И он пошел к жене. Но то, что он увидал, заставило его замереть. Анастасия Петровна стояла в углу и напряженно, как это бывает у плохо видящего человека, всматривалась в стены, видимо отыскивая паутину. И в ее лице, и во всей фигуре было что-то жалкое, беспомощное. — Настя! — встревоженно позвал Константин Николаевич. Она вздрогнула, обернулась, и он увидал ее растерянные глаза. Они были широко раскрыты, затем сощурились, как бы сделав взгляд высокомерным. — Я... я не вижу паутины, — сказала она. «Как не видишь?» — хотел он сказать. Он видел даже от двери эту черную нить, вздрагивающую при малейшем движении воздуха. Но смолчал, вдруг поняв, что его жена стала плохо видеть и что она давно уже не та ловкая, веселая, молодая, а пожилая, если не старая, женщина, и виновато сказал: — Ты права, там действительно нет паутины... Прости... (По С. Воронину)