вот серый старый дом.Теперь он пуст и глух (нужно расставить запятые и найти безличное неопр.лично двусоставное и т.д)

А)сделав дело не жди добра
Б) он шел домой повесив нос
С)сидел сложа руки

П л а н с б о р а м а т е р и а л о в:
1. Коридор.
2. Комната:
а) пол;
б) стены;
в) потолок;
г) окна;
д) мебель.

М а т е р и а л ы к с о ч и н е н и ю:
Гардероб в углу, разная полочка для книг, циферблат стенных часов, расточки цитрусовых в горшочках на подоконнике, календарь, картина в золоченной раме, тюлевые занавески на металлическом карнизе, большое зеркало, журнальный столик на трех ножках, большой обеденный стол, ц..новка, полосы солнечного света на потолке, красивые мягкие стулья, натертый до блеска паркетный пол, трехстворчатое окно, вешалка в ккоридоре.

поглотить,проглотить.

последний Рассказ Феликса Кривина "Старый дом"

ОЧЕНЬ СРОЧНО

(1)Федя учился в новой школе, он недоверчиво вглядывался в новые лица одноклассников. (2)Его старый дом пошел на слом, а в старом дворе осталась его голубятня.

(3)Что-то замкнулось в Федоре. (4)Пусто было в голове. (5)На уроках, когда его поднимали, он вставал, растерянный, не знающий, что сказать, и ребята уже начали похихикивать над ним, тут же присобачив кличку Угрюм Бурчеев. (6)Но Федор и этого не слышал. (7)Тело его как будто потеряло способность ощущать, а душа – чувствовать. (8)После уроков он садился в автобус и ехал в старый район.

(9)В один из таких приездов экскаваторщик, грузивший щебень в самосвал, крикнул Федору:

– (10)Эй, парень, убирай свою голубятню! (11)Завтра будем рыть котлован.

(12)Федор онемело смотрел на развалины дома. (13)Вот и все. (14)Даже голубей не будет. (15)Он выпустил птиц. (16)Не так, как всегда. (17)Брал каждого голубя, гладил по головке и бросал кверху. (18)Птицы хлопали крыльями, рвались вылететь стаей, как всегда, но он пускал их поодиночке, прощаясь с каждым.

(19)Птицы носились в прозрачном осеннем небе, а Федор медленно и деловито собирал стружку.

(20)Стало темнеть. (21)А в темноте голуби сами возвращаются к голубятне, но в этот раз не должны вернуться.

(22)Федор поднялся наверх, захлопнул крышку голубятни, оглядел старый поселок. (23)Он чиркнул спичкой, поднес ее к куче стружки и спустился с голубятни.

(24)Пламя рванулось вверх метровым языком, сразу затрещали перегородки и сухие бревна.

(25)Мальчик поднял голову: голуби носились как ни в чем не бывало.

(26)Он повернулся и побежал.

(27)Народу на остановке было немного, но он полез без очереди, не видя никого. (28)Федя стоял на задней площадке, прижавшись лбом к стеклу, старался смотреть на серый и спокойный асфальт.

(29)Но он не удержался. (30)Помимо его воли, глаза посмотрели в небо. (31)Голуби кружились, не подозревая беды. (32)Федор бросился к двери, стал колотить как сумасшедший.

– (33)Водитель, – закричал кто-то, – остановись, мальчик остановку пропустил!

(34)Троллейбус послушно притормозил, дверь с шипением распахнулась, Федор выпрыгнул и грохнулся коленом о дорогу. (35)Острая боль пронзила его, и он словно очнулся.

(36)Голуби! (37)Разве их можно бросать? (38)Разве он имел такое право? (39)Кто-то там сказал, какой-то мудрец: мы отвечаем за всех, кого приручили. (40)Он отвечает за голубей.

(41)Федор подбежал к голубятне. (42)Уже повисли плотные сумерки, и во мраке, возле пляшущих языков огня, метались молчаливыми тенями обезумевшие голуби.

(43)Федор молча поднял руки. (44)Его фигура отбрасывала на землю огромную тень, он заметил ее, обернувшись, и сила влилась в него – он показался себе большим и сильным. (45)Голуби узнали его, затрепетали над головой, садились ему на плечи, он брал их, воркующих, встревоженных, и прятал под куртку, за пазуху.

проникал даже в открытые окна мезонина. Он только шумел в вершинах сосен и проносил над ними вереницы кучевых облаков.

Чайковскому нравился этот деревянный дом. В комнатах слабо пахло скипидаром и белыми гвоздиками. Они в изобилии цвели на поляне перед крыльцом. Растрепанные, высохшие, они даже не были похожи на цветы, а напоминали клочья пуха, прилипшего к стебелькам.

Единственное, что раздражало композитора, – это скрипучие половицы. Чтобы пройти от двери к роялю, надо было переступить через пять шатких половиц. Со стороны это выглядело, должно быть, забавно, когда пожилой композитор пробирался к роялю, приглядываясь к половицам прищуренными глазами.

Если удавалось пройти так, чтобы ни одна из них не скрипнула, Чайковский садился за рояль и усмехался. Неприятное осталось позади, а сейчас начнется удивительное и веселое: рассохшийся дом запоет от первых же звуков рояля. На любую клавишу отзовутся тончайшим резонансом сухие стропила, двери и старушка люстра, потерявшая половину своих хрусталей, похожих на дубовые листья.

Самая простая музыкальная тема разыгрывалась этим домом как симфония.

“Прекрасная оркестровка!” – думал Чайковский, восхищаясь певучестью дерева.

С некоторых пор Чайковскому начало казаться, что дом уже с утра ждет, когда композитор сядет за рояль. Дом скучал без звуков.

Иногда ночью, просыпаясь, Чайковский слышал, как, потрескивая, пропоет то одна, то другая половица, как бы вспомнив его дневную музыку и выхватив из нее любимую ноту. Еще это напоминало оркестр перед увертюрой, когда оркестранты настраивают инструменты. То тут, то там – то на чердаке, то в маленьком зале, то в застекленной прихожей – кто-то трогал струну. Чайковский сквозь сон улавливал мелодию, но, проснувшись утром, забывал ее. Он напрягал память и вздыхал: как жаль, что ночное треньканье деревянного дома нельзя сейчас проиграть!

Прислушиваясь к ночным звукам, он часто думал, что вот проходит жизнь, а все написанное – только небогатая дань своему народу, друзьям, любимому поэту Александру Сергеевичу Пушкину. Но еще ни разу ему не удалось передать тот легкий восторг, что возникает от зрелища радуги, от ауканья крестьянских девушек в чаще, от самых простых явлений окружающей жизни.

Нет, очевидно, это ему не дано. Он никогда не ждал вдохновения. Он работал, работал, как поденщик, как вол, и вдохновение рождалось в работе.

Пожалуй, больше всего ему помогали леса, лесной дом, где он гостил этим летом, просеки, заросли, заброшенные дороги – в их колеях, налитых дождем, отражался в сумерках серп месяца, – этот удивительный воздух и всегда немного печальные русские закаты.

Он не променяет эти туманные зори ни на какие великолепные позлащенные закаты Италии. Он без остатка отдал свое сердце России – ее лесам и деревушкам, околицам, тропинкам и песням. Но с каждым днем его все больше мучает невозможность выразить всю поэзию своей страны. Он должен добиться этого. Нужно только не щадить себя.

Озаглавьте текст . Определите стиль данного текста и обоснуйте свою точку зрения .

Нужно написать сжатое изложение..

О сенокосе из кн. «Капля росы» (Солоухин)
Последний раз участвовать в покосе мне привелось лет пять или шесть назад. Я приехал на побывку в село, а был разгар сенокоса. С вечера я и не думал идти косить, но застучали по наковаленкам молоточки, и какая-то' волна подмыла, разбудоражила, подумалось: почему бы и не сходить?
Вечернее время было упущено, а косы в нашем собственном хозяйстве не оказалось: давно некому было косить.
— Да возьми косу у Ивана Васильевича Кунина! — посоветовал мне сосед — Он теперь престарелый, сам не ходит, а коса у него, сам знаешь, первая была коса.
Еще от церковной ограды увидел я огонек цигарки возле Кунина дома. Я поздоровался с Иваном Васильевичем и сел рядом.
— Что, — сквозь кашель от махорочного дыма спросил старик, — воздухом дышишь?
— Решил вот сходить с мужиками на покос. Иван Васильевич пошел в избу. Было слышно, как
он прошел в потемках сенями и скрипнул дверью из сеней на двор. Вскоре он появился с двумя косами.
— На, вот тебе коса, смотри не сломай, поаккуратней!
— А вторая зачем, на выбор?
— Этой я сам буду косить. Разбередил ты меня, паря. Может, последний разочек-Привычным движением Иван Васильевич вскинул
косу к себе на плечо.
Косцы не удивились, когда увидели Ивана Васильевича. Его хотели поставить впереди, по старой привычке. Но он решительно отказался идти впереди и встал сзади.
Трава, как нарочно, уродилась невпрокос. Такая трава силенок требует куда как больше, чем реденькая, невзрачная травишка.
Мы поторговались немного с Иваном Васильевичем, кому идти самым задним: ему или мне — и он уговорил меня идти вперед. Некоторое время я косил увлеченно, забыв про все, но вскоре услышал, как старик шаркает косой по самым моим пяткам.
— Могу! Могу! — раздалось сзади сначала негромкое причитание. — Могу! Пошел! Коси! Живей! Не мешкай! — закричал Иван Васильевич уже громко.
Я прибавил шагу, но поняв, что не уйти, решил пропустить разошедшегося старика вперед. Он встал на мой прокос, благо прокос был не узок, и вскоре, как и меня, смял еще одного косца, который тоне пропустил его, и вот Иван Васильевич настиг третьего.
Он остановился, тяжело дыша, рот его был открыт, но глаза старика горели живо и радостно. Схватив горсть травы, старик вытер ею мокрое, налившееся кровью лицо, и травяная мелочь прилипла к морщинистой стариковской коже, и стало не понять, отчего так мокры щеки: от пота, от росы или от слез совершившейся радости.
Когда снова начали косить, Иван Васильевич опять пропустил меня вперед.
— Ты иди... Иди... Не бойся. Я теперь тихонечко, по-стариковски... Помахал и будет... Кости мои немазаны...
Я шел впереди и думал: что же такое таится в ней, в извечной работе земледельца, что и самая тяжелая она, и не самая-самая благодарная, но вот привораживает к себе человека так, что, и на ладан дыша, берет он ту самую косу, которой кашивал в молодости, и идет, и косит, да еще и плачет от радости?