и левый и правй глаз стали плохо видеть

окне,пушка,крушка.

Одежда диши каждого человека обдается скверной , когда человек слышит сквернословие .
Заренее спасибо))

крошку на краю вымытой чашки или тарелки. «Только еще этого не хватало, — раздраженно думал он, — неужели так всю жизнь было, только не замечал, а теперь, сидя на пенсии, от нечего делать все вижу...» Константин Николаевич поглядел на жену. Она сидела, низко склонив голову над шитьем. За последнее время у нее появилась какая-то странная потребность чинить рваные носки, ставить заплаты на застиранные полотенца. Нет, совсем она стала не такой, какою он знал ее все тридцать пять лет. Совсем не такой. А когда-то была огонь-девица! Да, конечно, она была размашиста и далеко не из той категории аккуратисток, которые любят во всем порядок и чистоту. Но он заставил ее быть аккуратной. Ему не нравилось, как она громко хохочет, находил в этом не то чтобы вульгарное, но... воспитания, конечно, никакого не было. И осаживал ее. И она перестала смеяться. Не только громко, но вообще перестала. Да, удивительно, как это он — тихий, почти незаметный — сумел подчинить ее себе, такую волевую девицу. Видимо, потому, что был последователен в выполнении своей цели, а она неорганизованна, «человек порыва». Еще была у нее странность — была не в меру доброй. Однажды увидела на улице плачущую женщину. — Почему вы плачете? — спросила она. — Дочь не в чем из больницы вынести. Положили летом, а теперь зима. Раздетая... И Настя сняла с себя пальто и отдала совершенно чужой, незнакомой женщине. Но это было до замужества. Когда она вышла за него замуж, то подружки говорили ей, что он, Костя, ей не пара. Почему-то считали его менее значительным по сравнению с нею. Но вот в итоге — квартира, машина, дача, и все это он, а теперь еще помогает дочери, у которой муж оказался легкомысленным человеком, да и сыну приходится помогать. Так что если говорить о доброте, то вот она — не порывом, а из месяца в месяц, когда себе отказываешь ради детей. Константин Николаевич поглядел на жену. Она по-прежнему сидела, низко склонив голову. Ставила очередную заплату. В последнее время у нее появилось немало странностей. Хотя бы вот эти заплаты, причем яркие. Затем — щурить глаза, как бы свысока глядеть на того, с кем говорит. — Следи лучше за домом. Кругом грязь. Ты стала неряшлива. В углах паутина. — Где паутина? И опять этот мерзкий прищур. — Вот тут, тут, тут! — Константин Николаевич стал тыкать пальцем по углам. — Не может быть... — Анастасия Петровна сощурилась и стала высматривать в углах паутину. — Там ничего нет, ты просто придираешься, — сказала она обычным усталым голосом. — Да ты ослепла, что ли? Константин Николаевич дернул в раздражении головой и ушел в свою комнату. Встал у окна, бездумно глядя на улицу. «Черт знает что, — кипело у него на сердце, — и она еще иронизирует. Нет, надо вернуться и заставить ее снять паутину, потыкать носом, а то «придираешься»... И он пошел к жене. Но то, что он увидал, заставило его замереть. Анастасия Петровна стояла в углу и напряженно, как это бывает у плохо видящего человека, всматривалась в стены, видимо отыскивая паутину. И в ее лице, и во всей фигуре было что-то жалкое, беспомощное. — Настя! — встревоженно позвал Константин Николаевич. Она вздрогнула, обернулась, и он увидал ее растерянные глаза. Они были широко раскрыты, затем сощурились, как бы сделав взгляд высокомерным. — Я... я не вижу паутины, — сказала она. «Как не видишь?» — хотел он сказать. Он видел даже от двери эту черную нить, вздрагивающую при малейшем движении воздуха. Но смолчал, вдруг поняв, что его жена стала плохо видеть и что она давно уже не та ловкая, веселая, молодая, а пожилая, если не старая, женщина, и виновато сказал: — Ты права, там действительно нет паутины... Прости...
НЕ МОГУ ПРОБЛЕМУ ТОЧНУЮ ВЫЯВИТЬ(((((((((

пол. (3)Из него покатились шариковые ручки, какие-то гвоздики и шурупы, а ещё веером разлетелась пачка больших цветных портретов.(4)С неожиданной суетливостью Жека метнулся их подбирать, отталкивая любопытных. (5)Но кто-то успел поднять несколько глянцевых листов. (6)И здесь началось...– (7)Ребята, он сдвинулся по фазе! (8)Он артисток собирает!(9)Стиснув до побеления губы, зыркая исподлобья, Жека пытался отнять портреты, а их перебрасывали с парты на парту, передавали по кругу – началась детская игра «А ну-ка, отними!»...(10)Вошла учительница – все кинулись по местам, и начался урок. (11)Лисапета Вторая нацарапала записочку Вере, своей соседке по парте: «Жеку теперь засмеют!».(12)Вера незаметно обернулась к Жеке. (13)Тот сидел сгорбясь – локти в парту, кулаки под закаменевшим подбородком, – взглядом упирался в одну точку – от всех отгорожен, замкнут, защёлкнут на замок. (14)Просто дикарь, да и только.(15)После урока Лисапета подскочила к Вере:– (16)Верка, я кое-что тебе расскажу, и ты просто умрёшь от удивления! (17)Я видела на почтамте, как Жека отправлял толстые конверты!– (18)Кому отправлял?(19)Лисапета, конечно, была неплохая девчонка, но, когда она появлялась, сразу хотелось съёжиться – так она суетилась и вращалась. (20)Казалось, будто Лисапета находится в нескольких местах сразу.– (21)Помнишь, в нашем классе училась Лиза Ракитина, которая на север уехала? (22)Вот этой Лизке он и отправлял письма!– (23)Не врёшь?– (24)Верка, я своими глазами видела: город Норильск, улица, дом, и вот такими буквами – Е. Ракитиной!.. (25)Я специально подошла поближе, чтобы адрес прочитать! (26)Она уехала, а он, представь, страдает! (27)Вот завтра в классе посмеёмся!– (28)Тебе его не жалко?– (29)Хоть одну-то извилину надо иметь! (30)Кому нужны эти дурацкие тайны? – фыркнула Лисапета. – (31)И эта Лизка Ракитина тоже хороша! (32)Помню, как она собирала этих актёров, чьи фотографии из журнальчиков выстригала! (33)Мещанка!– (34)Она совсем не мещанка. (35)Просто она плохо видит. (36)Сидит в кино, а видит одни пятна, и ей хотелось запомнить актёров... (37)Вот он и отправляет ей открытки любимых актёров… (38)А Лизка Ракитина больше не живёт в Норильске! (39)Опять переехала, а он, наверное, не знает.(40)Лисапета вдруг явственно увидела, как толстые Жекины конверты, обклеенные марками, цепочкой движутся на север, к городу Норильску. (41)Летят, будто стая гусей. (42)Их сбивает ветром, и они теряются где-то в снегах, пропадают бесследно. (43)И ей почему-то стало очень жалко, что эти письма не дойдут до своего адресата… (По Э. Шиму)*

Что и говорить, плавал он здорово. На земле ему было скучно, жарко и как-то обыденно — ходи и ходи, и все на ногах и на ногах. Все по земле ходили одинаково, и никого нельзя было удивить. Иное дело море. В море у него не было соперников.

Он как бы растворялся в воде и чувствовал все ее мельчайшие движения, ход волны, ее плавную силу и соединял свое тело с этой силой. Для того, чтобы преодолеть воду, почувствовать ее сопротивление, он нырял и скользил в глубину. Под водой он всегда раскрывал глаза и научился видеть. Он любил наблюдать, как движется косяк рыбы и при тревоге все тысячи рыбок, как одна, вдруг поворачиваются и бегут. Он бросался на них из-за подводной скалы и крутился в серебряной пене их бушующего, испуганного стада.

В старину люди убегали от врагов в горы или дремучие леса. Он привык скрываться в море. И оно укрывало и прятало его. Может, он и научился от этого так хорошо плавать. Однажды мальчишку избил отец. Мальчишка озлобился и убежал к морю. Он долго ходил по пустынному ночному пляжу, изредка всхлипывая и утирая рукой соленые слезы. Затем разделся и нырнул в воду.

Вода успокоила, остудила его горевшую от ремня спину. Но горечь обиды не проходила. «Все! Уплыву в море, — думал мальчишка, — пусть утром они спохватятся, а меня нет и нет, я уже утонул и умер... Вот поплачут-то, узнают, каково без сына-то!» И он представил, каково им без сына. Получалось, если уж быть до конца честным, не так плохо. С матери сваливалась ежедневная забота поить и кормить его, и шить ему, и штопать его вечно разодранные штаны, и плакать от его двоек в дневнике, и бояться за него, и многое, многое другое. Отцу можно было бы меньше работать и вообще перестать отвечать за него. Отец очень боялся отвечать. «Отвечай теперь за тебя!» — кричал он обычно перед поркой. Словом, выходило, что без него они зажили бы припеваючи. На это мальчишка не мог согласиться.

— Я им нужен! — завопил он и рванулся к берегу. И тут случилось такое, чего мальчишка предположить не мог. На берегу погас свет. Редкие-лампочки на набережной мигнули и пропали. Туман еще с вечера заволок небо, и звезд не было. Черное море, берег и ночь слились в один непроницаемый космический мрак. Стоял мертвый штиль. В такую ночь на берегу спали даже сторожевые псы. Впервые он чувствовал себя неуютно. Вода жутковато светилась и фосфоресцировала. Медуза вяло лизнула его в щеку и пропала. Мальчишка вздрогнул от отвращения и сломя голову поплыл к берегу.

Но уже спустя минуту он остановился и с сомнением посмотрел в темноту. «А на берег ли я плыву?» — подумал он и вдруг понял, что потерял ориентировку. Он не знал, куда плыть, берег мог находиться в любой из четырех сторон света.

«Только спокойнее...» — сказал себе мальчишка и лег на спину. Он лежал, широко расставив руки, и отдыхал. Теперь главное было не паниковать и дождаться, пока на берегу не починят проводку. «Хоть бы собака какая залаяла», — тоскливо подумал мальчишка. Но вокруг было тихо.

На берегу в семье мальчика никто не спал. Мать и отец обежали все улочки поселка, будили в темноте людей и спрашивали:

— Где мальчик?

Постепенно весь поселок, как растревоженный муравейник, проснулся, зажег фонарики и высыпал к морю. Люди привыкли ждать беды от моря и в случае тревоги всегда прибегали на берег. Отец мальчика метался по песку. На него было жалко смотреть. Наконец нашли одежду мальчика. Люди сразу загалдели, замахали фонариками в сторону моря и стали спускать баркас. Мальчишка, увидев огни на берегу, зачарованно смотрел на них и не верил. «Это пароход плывет в Турцию...» — думал он. Тело его постепенно немело и наливалось холодом...

Мальчика высветили прожектором с баркаса и подняли на палубу. Матросы говорили потом:

— Мы думали, это дельфин, он на дельфина был похож. — И, встретив мальчишку на улице, хлопали его по плечу: — Ты, брат, плаваешь лучше, чем рыба!

Мальчишка смеялся, щурил глаза и гордо смотрел в море.

Тут, внутри дворца, господствовали мрак и тишина. И внутрь прокуратор, как и говорил Афранию, уйти не пожелал. Он велел постель приготовить на балконе, там же, где обедал, а утром вел допрос. Прокуратор лег на приготовленное ложе, но сон не пожелал прийти к нему. Оголенная луна висела высоко в чистом небе, и прокуратор не сводил с нее глаз в течении нескольких часов. Примерно в полночь сон наконец сжалился над игемоном. Судорожно зевнув, прокуратор расстегнул и сбросил плащ, снял опоясывающий рубаху ремень с широким стальным ножом в ножнах, положил его в кресло у ложа, снял сандалии и вытянулся. Банга тотчас поднялся к нему на постель и лег рядом, голова к голове, и прокуратор, положив собаке руку на шею, закрыл наконец глаза. Только тогда заснул и пес. Ложе было в полутьме, закрываемое от луны колонной, но от ступеней крыльца тянулась к постели лунная лента. И лишь только прокуратор потерял связь с тем, что было вокруг него в действительности, он немедленно тронулся по светящейся дороге и пошел по ней вверх прямо к луне. Он даже рассмеялся во сне от счастья, до того все сложилось прекрасно и неповторимо на прозрачной голубой дороге. Он шел в сопровождении Банги, а рядом с ним шел бродячий философ. Они спорили о чем-то очень сложном и важном, причем ни один из них не мог победить другого. Они ни в чем не сходились друг с другом, и от этого их спор был особенно интересен и нескончаем. Само собой разумеется, что сегодняшняя казнь оказалась чистейшим недоразумением - ведь вот же философ, выдумавший столь невероятно нелепую вещь вроде того, что все люди добрые, шел рядом, следовательно, он был жив. И, конечно, совершенно ужасно было бы даже помыслить о том, что такого человека можно казнить. Казни не было! Не было! Вот в чем прелесть этого путешествия вверх по лестнице луны. Свободного времени было столько, сколько надобно, а гроза будет только к вечеру, и трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок. Вот, например, не струсил же теперешний прокуратор Иудеи, а бывший трибун в легионе, тогда, в долине дев, когда яростные германцы чуть не загрызли Крысобоя-великана. Но, помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи? - Да, да, - стонал и всхлипывал во сне Пилат. Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь, ночью, взвесив все, согласен погубить. Он пойдет на все, чтобы спасти от казни решительно ни в чем не виноватого безумного мечтателя и врача! - Мы теперь будем всегда вместе, - говорил ему во сне оборванный философ-бродяга, неизвестно каким образом вставший на дороге всадника с золотым копьем. - Раз один - то, значит, тут же и другой! Помянут меня, - сейчас же помянут и тебя! Меня - подкидыша, сына неизвестных родителей, и тебя - сына короля-звездочета и дочери мельника, красавицы пилы. - Да, уж ты не забудь, помяни меня, сына звездочета, - просил во сне Пилат. И, заручившись во сне кивком идущего рядом с ним нищего из Эн-Сарида, жестокий прокуратор Иудеи от радости плакал и смеялся во сне. Все это хорошо, но тем ужаснее было пробуждение игемона. Банга зарычал на луну, и скользкая, как бы укатанная маслом, голубая дорога перед прокуратором провалилась. Он открыл глаза, и первое, что вспомнил, это что казнь была. Первое, что сделал прокуратор, это привычным жестом вцепился в ошейник Банги, потом больными глазами стал искать луну.