(20)У Кинтеля в кармане были лишь деньги, которые дал дед и которые можно было тратить только на картошку. (21)А будь у него свои деньги — хоть сто

поставьте пропущенные буквы. используя трилюбих словосочитания составьте и запишите предложения.

Ноч... на равнине, постройка дач...., персонаж... повест..., финиш... у реч...ки, мелоч... в кармане, товарищ... в отпуск..., надеяться на помощ..., смерч... в пустын..., мыш... в норк..., кирпич... для печ..к..., охрана рощ....

вело-, электро-. Пожалуйста помогите. :-(

Простите что не даю балы просто мало.

ставке были представлены картины которые свидетельствовали о таланте художников 4)Старик!я слышал много раз ,что ты меня от смерти спас
2)В каком ряду во всех словах безударная гласная в корне проверяется ударением?
1)ИЗЛ...ЖЕНИЕ ,ИЗМ...НЕНИЕ.ВОЗР..СТ
2)М..НУТА,Р..СТОЧЕК .Р..ФОРМА
3)ПОД...РИТЬ ,ПОСВ..ТИТЬ,РАЗБ...РАТЬ
4)ОР...СИТЬ,ПРИБЛ..ЖАТЬ,УД...ВЛЯТЬ
3)Он встречается в горных местностях южной Европы и на африканском побережье Средиземного моря .Когда богам надоело наблюдать за ними,они превратил нимфу в куст ,а юношу -в прекрасное растение ,которое впоследствии стал называться шафраном ---Выпишете слово с чередующейся безударной гласной
срочно пожалуйста

Андрей увидел, как из узких вагонных дверей с вертикальными неудобными ступенями какие – то женщины в белых халатах, военные в бушлатах и сапогах и просто люди в черных ватниках выносили детей и ставили, сажали, а то и клали тут же у рельсов на землю.
-Блокадные… Ленинградские… Из Вологды привезли, - было произнесено в толпе, рядом с Андреем. Никто никак не среагировал на эти слова. Все знали, что такое блокада и что такое Ленинград. Но было в детях что – то такое, что люди, и не слышавшие последних слов, останавливались и замирали, не в силах оторвать глаз. А за ними подходили все новые и так стояли, выстроившись на краю платформы и забыв про свой поезд.
Люди видели на войне все. Их ничем ни удивить, ни поразить было нельзя. Но вот они смотрели, а кто бы посмотрел на них: столько боли, скорби, мучительной жалости, потрясения, страдания, но и горькой радости было в их глазах. Ибо хоть это были дети войны, жалкие обгарки на черном пепелище, но это были живые дети, спасенные и вынесенные из гибели пламени, а это означало возрождение и надежду на будущее, без чего не могло быть дальше жизни и у этих, также разных на платформе людей.
Дети были разные. Но что-то их всех объединяло. Не только необычный цвет лица, сливавшийся с выпавшим снегом, не только глаза, в которых застыл, будто заморозился, навсегдашний ужас блокады. Было в них еще одно, общее – и в облике, и в тех же лицах, и в губах, и в глазах, и еще в чем - то, что рассмотреть можно было лишь не поодиночке, а только когда они все вместе, и что выражалось в том, как вели они себя по отношению друг к другу и к взрослым, как стояли, как брались за руки, выстраивались в колонны, - и можно выразить так: дети войны. Страшное сочетание двух противоестественных слов. Дети здесь своим присутствием выражали самую низкую, самую адскую, разрушительную сущность войны: она била в зародыше, в зачатке по всем других детям, которые не были рождены, по всем поколениям, которых еще не было.

Андрей увидел, как из узких вагонных дверей с вертикальными неудобными ступенями какие-то женщины в белых халатах, военные в бушлатах и сапогах и просто люди в темных ватниках выносили детей и ставили, сажали, а то и клали тут же у рельсов на землю.
--Блокадные… Ленинградские… Из Вологды привезли…- было произнесено в толпе, рядом с Андреем.
Никто никак не среагировал на эти слова. Все знали, что такое блокада и что такое Ленинград. Но было в детях что-то такое, что люди, и не слышавшие последних слов, останавливались и замирали, не в силах оторвать глаз. А на ними подходили всё новые и так стояли, выстроившись на краю платформы и забыв про свой поезд.
Люди видели на войне всё. Их ничем ни удивить, ни поразить было нельзя. Но вот они смотрели, а кто бы посмотрел на них: столько боли, скорби, мучительной жалости, потрясения, страдания, но и горькой радости было в их глазах. Ибо, хоть это были дети войны, жалкие обгарки на черном пепелище, но это были живые; дети, спасенные и вынесенные из гибельного пламени, а это означало возрождение и надежду на будущее, без чего не могло быть дальше жизни и у этих, также разных на платформе людей.
Дети тоже были разные. Но что-то их всех объединяло. Не только необычный цвет лица, сливавшийся с выпавшим снегом, не только глаза, в которых застыл, будто заморозился, навсегдашний ужас блокады, не только странные неразомкнутые рты. Было в них ещё одно, общее—и в облике, и в тех же лицах, и в губах, и в глазах, и ещё в чём-то, что рассмотреть можно было лишь не поодиночке, а только когда они все вместе, и что выражалось в том, как вели они себя по отношению друг к другу и к взрослым, как стояли, как брались за руки, выстраивались в колонну,--и можно выразить так: дети войны. Страшное сочетание двух противоестественных, невозможных рядом слов. Дети здесь своим присутствием выражали самую низкую, самую адскую, разрушительную сущность войны: она била в зародыше, в зачатке по всем другим детям, которые не были рождены, по всем поколениям, которых ещё не было.

“Святое море”, “святое озеро”, “святая вода” — так называли Байкал с незапамятных времен и коренные жители, и русские, пришедшие на его берега уже в семнадцатом веке, и путешествующие иноземцы, преклоняясь перед его величественной, неземной тайной и красотой. Это поклонение Байкалу и диких людей, и людей для своего времени просвещенных было одинаково полным, захватывающим, несмотря на то, что у одних прежде всего затрагивало мистические чувства, а у других— эстетические и научные. Человека всякий раз брала оторопь при виде Байкала, потому что он не вмещался ни в духовные, ни в материалистические представления человека: Байкал лежал не там, где что-то подобное могло бы находиться, был не тем, что могло бы в этом и любом другом месте быть, и действовал на душу не так, как действует обычно “равнодушная” природа. Это было нечто необыкновенное.

Со временем Байкал обмерили и изучили, применив для этого в последние годы даже и глубоководные аппараты. Он обрел определенные размеры и по ним стап сравним: его сравнивают то с Каспием, то с Танганьикой. Вычислили, что он вмещает в себя пятую часть всей пресной воды на нашей планете, объяснили его происхождение, предположили, как могли зародиться в нем нигде больше не существующие виды животных, рыб и растений и как сумели попасть в него виды, существующие за многие тысячи километров в других частях света. Не все эти объяснения и предположения согласуются даже и между собой. Байкал не столь прост, чтобы так легко можно было лишить его таинственности и загадочности, но тем не менее. как это и должно быть, по своим физическим данным он поставлен на соответствующее ему место в ряду величин описанных и открытых. И он стоит в этом ряду... потому лишь, что сам-то он, живой, величественный и нерукотворный, ни с чем не сравнимый и ни в чем нигде не повторимый, знает свое собственное извечное место и свою собственную жизнь.

Как и с чем действительно можно сравнить его красоту? Не станем уверять, что прекраснее Байкала нет ничего на свете; каждому из нас люба и мила своя сторона, и для эскимоса или алеута, как известно, его тундра и ледяная пустыня есть венец природного совершенства и богатства. Мы с рождения впитываем в себя воздух, соль и картины своей родины, они влияют на наш характер и в немалой степени организуют наш жизненный состав. Поэтому недостаточно сказать, что они дороги нам, мы — часть их, та часть, которая составлена естественной средой; в нас обязан говорить и говорит ее древний и вечный голос. Бессмысленно сравнивать, отдавая чему-либо предпочтение, льды Гренландии с песками Сахары, сибирскую тайгу со среднерусской степью, даже Каспий с Байкалом, можно лишь передать о них свои впечатления. Все это прекрасно своей красотой и удивительно своей жизнью. Чаще всего попытки сравнения в таких случаях происходят от нашего нежелания или неумения увидеть и почувствовать единственность и неслучайность картины, трепетного ее существования.

И все-таки у Природы как целого, как единого творца есть свои любимцы, в которые она при строительстве вкладывает особенное старание, отделывает с особенным тщанием и наделяет особенной властью. Таков, вне всякого сомнения, и Байкал. Не зря его называют жемчужиной Сибири. Не будем сейчас говорить о его богатствах, это отдельный разговор. Байкал славен и свят другим — своей чудесной животворной силой, духом не былого, не прошедшего, как многое ныне, а настоящего, не подвластного времени, исконного величия и заповедного могущества, духом самородной воли и притягательных испытаний.

Вспоминаю, как мы с товарищем моим, приехавшим ко мне в гости, долго шли и далеко ушли по берегу нашего моря по старой Кругобайкальской дороге, одному из самых красивых и ярких мест южного Байкала. Был август, лучшее, благодатное время на Байкале, когда нагревается вода и бушуют разноцветьем сопки, когда, кажется, даже камень цветет, полыхая красками; когда солнце до блеска высвечивает внове выпавший снег на дальних гольцах в Саянах, которые представляются глазу во много раз ближе, чем они есть в действительности; когда уже и впрок запасся Байкал водой из тающих ледников и лежит сыто, часто спокойно, набираясь сил для осенних штормов; когда щедро играет подле берега под крики чаек рыба и когда на каждом шагу по дороге встречается то одна ягода, то другая — то малина, то смородина красная и черная, то жимолость... А тут еще и день выдался редкостный: солнце, безветрие, тепло, воздух звенит, Байкал чист и застывше тих, далеко а воде взблескивают и переливаются красками камни на дорогу, то пахнет нагретым и горчащим от поспевающего разнотравья воздухом с горы, то неосторожно донесет прохладным и резким дыханием с моря.

Товарищ мой уже часа два был подавлен обрушившейся на него со всех сторон дикой и буйной, творящей пиршественное летнее торжество, красотой, дотоле им не только не виданной, но даже и не представляемой.