Ещё кто-нибудь....Отгадайте, подумайте! птичка-говорок...значит не молча,издаёт звуки. божий домок-это... горит её добро.... Летит

осень "Тихою вдовой"? Выпиши из текста словосочетания сущ. + прил., укажи род, число и падеж.
Лес, точно терем расписной, лиловый, золотой, багряный*, веселой, пестрою стеной стоит над светлою поляной. Березы желтою резьбой блестят в лазури голубой, как вышки, елочки темнеют, а между кленами синеют то там, то здесь в листве сквозной просветы в небо, что оконца. Лес пахнет дубом и сосной, за лето высох он от солнца, и Осень тихою вдовой* вступает в пестрый терем свой.
Образец записи:
лиловый лес (м.р., ед.ч., И.п)
веселой стеной (ж.р., ед.ч., Т.п)

Звонок.Ученики розговаривали.Вошла учительница.Наступила тишина.Начался урок.Дети слушали. Вбежал петя.

СЕБЯ

НЕКТО

КТО-НИБУДЬ

НИЧТО

НИ С КЕМ

план текста, обозначая смысловые части текста

и в необходимых
случаях микротемы каждой из них. Совпадает

ли абзацное
членение и смысловые части текста?






Мама моя была чернобровая, осанистая, высокая женщина.

Лицо её, красивое и правильное, кое-где было тронуто оспой,

потому что родилась она в крестьянской семье, где натуральная

оспа была обычной болезнью.

Я никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь называл мою маму

прачкой, и очень удивился бы, если б услышал. Между тем

в ту зиму она, не разгибая спины, стирала чужое бельё,

и деньги, получаемые ею за стирку, были, кажется, её единст-

венным заработком. Стирала она только по ночам, тайно от

всех, и целыми днями стояла у гладильной доски с утюгом.

Я даже и представить себе не могу нашу комнату без этой гла-

дильной доски.

Комната была небольшая, но очень нарядная, в ней было

много занавесок, цветов, полотенец, расшитых узорами, и всё

это сверкало чистотой, так как чистоту моя мама любила до

страсти и отдавала ей всю свою украинскую душу.

Три некрашеные ветхие ступени, ведущие к нашей двери,

она каждую субботу мыла мочалкой с мылом, а однажды при

луне я видел из окна, как моет она во дворе гладкие широ-

кие плиты, которыми была выложена площадка перед на-

шим крыльцом. А самовар! А подсвечники! А медная ступка!

Мама чистила их даже тогда, когда они были совсем ещё

чистые. Она, кажется, перестала бы себя уважать, если бы од-

нажды у неё под диваном оказалась пыль или за шкафом —

паутина.

Ночью, когда она мыла наш погреб или белила кухню ко-

роткой мочальной кистью, она сама для себя, в такт работе, на-

певала грудным, низким голосом. Но мама умолкала на полу-

слове, едва замечала, что её слушает хоть один человек.

13

Была она очень смешлива и, когда мы читали ей Гоголя, хо-

хотала так, что было странно смотреть. Но я никогда не видел,

чтобы она смеялась на людях или хоть раз улыбнулась, проходя

мимо соседей по двору. Вообще с людьми она была очень суро-

ва, ни к кому не ходила ни на именины, ни на свадьбы, ни

в гости. И всякий раз, когда оставалась одна, на лице у неё за-

стывало выражение глубокой печали.

(315 слов)

(По К. Чуковскому.)

очередную кинокартину, ведут ли занятия драматического кружка, самодеятельного хора или кружка по изобразительному искусству – во всем этом должен и может жить живой огонь творчества. И тот, кто однажды приложит свои собственные усилия к одному из этих дел, со временем будет вознагражден.

Искусство скорее и охотнее раскрывается тому, кто сам отдает ему силы, раздумья, время, внимание.

Рано или поздно каждый может почувствовать, что он среди знакомых и друзей в неравном положении. Их, например, интересует музыка или живопись, а для него они – книги за семью печатями. Реакция на такое открытие возможна различная. У одних раздраженно-отрицательная. «Мне это неинтересно, значит, тут и интересоваться нечем. А они только делают вид, что без этого жить не могут!» А лучше отнестись к тому, что нам непонятно, по-другому.

Когда я стал студентом Института истории, философии и литературы, многое связало меня сразу с новыми товарищами. Мы серьезно занимались литературой, историей, языками. Многие из нас пробовали писать сами. Словно предчувствуя, каким недолгим будет наше студенчество, спешили успеть как можно больше. Слушали лекции не только на своих курсах, но и ходили на лекции, читавшиеся старшекурсникам. Посещали занятия по истории изобразительного искусства. Успевали на семинары молодых прозаиков и критиков. Старались не пропускать театральные премьеры и литературные вечера. Как мы все успевали, не знаю, но успевали. Меня приняли в свою среду студенты, которые были на курс старше нашего. Интереснейшая то была компания.

Я старался не отставать от нее и мне это удавалось. За одним исключением. Мои новые товарищи горячо интересовались музыкой. На наших встречах не было вина. Мы читали стихи и слушали музыку. У одного из нас была большая по тем временам редкость: радиола с устройством для переворачивания пластинок – долгоиграющих тогда еще не было,– которая позволяла прослушать целую симфонию, концерт или оперу без перерывов. И коллекция камерной, оперной и симфонической музыки.

Когда начиналась эта непременная часть нашего вечера, товарищи слушали и наслаждались, а я скучал, томился, мучился – музыки я не понимал и радости она мне не доставляла. Конечно, можно было притвориться, прикинуться, придать лицу подобающее выражение, проговорить вслед за всеми: «Прекрасно!» Но притворяться, изображать чувства, которых не испытываешь, у нас было не в обычае. Я забивался в угол и страдал, чувствуя себя выключенным из того, что так много значит для моих товарищей.

А кроме музыки дома были еще и концерты. Я шел на них вместе со всеми и среди людей, для которых это было праздником, ощущал себя отделенным от них и обделенным. Конечно, можно было просто в следующий раз не пойти – ну, не понимаю я музыки, неинтересна мне она, не изгонят же они меня за это из своей компании! Но я продолжал ходить вместе со всеми. У меня хватило ума не прикидываться понимающим, не высказываться...

Хорошо помню, как произошел перелом. Конечно, он готовился незаметно и исподволь: столько вечеров слушания музыки не прошли бесследно. Я просто еще не подозревал об этом. Зимой 1940 года был объявлен авторский вечер тогда еще молодого Д. Д. Шостаковича – первое исполнение его фортепианного квинтета. Друзья взяли билет и мне. Вручали его торжественно. Я понял: то, что предстоит – событие! Концерт состоялся в Малом зале консерватории. Сказать, что в переполненном зале была приподнятая атмосфера,– значит не сказать ничего. Было ожидание чуда. О квинтете в музыкальной Москве уже много говорили.

Мы сидели на балконе среди студентов-консерваторцев. У некоторых из них на коленях лежали развернутые партитуры – кажется, еще не отпечатанные, переписанные от руки.

Не стану утверждать, что я в тот вечер сразу и навсегда излечился от невосприимчивости к музыке. Но поворот – решительный и важный – произошел. Как я благодарен своим друзьям тех давних лет, что они не махнули на меня рукой, не исключили из слушания музыки – а ведь и исключать не нужно было, при тогдашнем юношески-ранимом самолюбии хватило бы иронической реплики, чтобы я почувствовал себя среди них, понимающих и знающих, лишним. Этого не случилось.

Прошло много лет. Уже давно серьезная музыка – для меня, необходимость, потребность, счастье.

А ведь можно было – навсегда и непоправимо – разминуться с ней. И обездолить себя,

Этого не случилось. И потому, что я не встал в позу человека, который, не понимая чего-нибудь, говорит – вслух или мысленно: – Ну и не надо! И потому, что не захотел притворяться, делая вид, что понимаю, когда еще был очень далек от этого. А больше всего – благодаря моим друзьям. Им мало было наслаждаться самим. Им хотелось и меня приобщить к своему пониманию, к своей радости. И это им удалось! (Сергей Львович Львов

помогите пожалуйста написать сочинение по тексту,заранее спасибо!