Каждый художник может изображить свою любовь к жизни к самым обычным ее проявлениям к окружающему его прозаическому миру превращая этот мир в поэзию в

а)найти, подъехать, решить
в)перечитывать, переглядываться, переехать
с)обещать, сказать, выехать
д)посеять, строить, избавлять,
е)подпрыгивать, подыгрывать, смеяться

ни души.

(15) Такого я еще не видывал. (16) Не видывал, чтобы в наши лютые морозы ходили в ботинках, в шляпе, чтобы все от мала до велика так единодушно почитали человека. (17) Да, Алексей Федорович умел поддержать свое реноме народного учителя: самая обычная прогулка по райцентру у него превращалась в выход, но, конечно, великую любовь и уважение к себе моих земляков он снискал прежде всего своим беззаветным, поистине подвижнечиским служением на ниве нардного просвещения.
(18) Мысль, которая сама собой напрашивается, когда я обращаюсь к светлой памяти моего незабвенного Учителя - мысль, впрочем, не новая, - о пополнении нынешней армии учителей мужчинами. (19) сейчас можно услышать: дисциплина в школе упала, авторитет учителя пошатнулся. (20) Общеизвестно: школа-зеркало общества.
(21) Но ясно и другое: многие проблемы современной школы связаны еще и с тем, что она по своему преподавательскому составу стала, в основном, женской. (22) С моей точки зрения, это придает одностороннее направление всему школьному воспитанию.
(23) Великое дело - школа. (24) Нет в нашем обществе фигуры более важной, чем учитель

Имя Владимира Ивановича Даля включено в список почётных членов Российской Академии наук.
Даля знают
как лексикографа, автора всемирно известного «Толкового словаря живого великорусского языка»
( 1863-1866);
этнографа, собирателя пословиц и поговорок русского народа, издателя сказок, песен, побы¬вальщин;
писателя, творившего под псевдонимом «Казак Луганский»;
морского офицера Черноморского и Балтийского флота, одного из ос¬нователей Русского географического общества;
медика по базовому образованию, участвовавшего в качествс полево¬го хирурга в Балканской, Польской и Хивинской кампаниях; государственного чиновника, занятого по ведомству министрества ¬втренних дел проблемами обустройство России.
Когда-то по дороге из Петербурга в Николаев Даль дал себе зарок: стать исследователем народной жизни во всех ее проявлениях. Это было судбоносное решение. «Толковый словарь живого великорусского языка» стал делом всей его жизни.
« Далев словарь»явился, по определению профессора И. А. Бодуэна де
Куртенэ трудом», способствовавшим стройности, ясности и гармонии русского языка-
В словаре растолковано свыше 200 тысяч слов. Кроме , того, Далем собран сборник пословиц, в котором приведено 30 тысяч пословиц.
Даль великий труженик и «подвижник русской речи». Нравственной его личности было бескорыстие в труде и благородствоцелей; отстаивать честь и достоинство нашей великой речи. Своим трудам дал оценку и сам Даль: «Труды мои со словарём никогда не окупятся, но с избытком окупаются надежды на пользы его!» Даль сво¬им словарем возвёл стройное и величественное здание русского языка, освободив от заимствований, церковнославянизмов, искажённых толкований. И главное, ввёл в оборот несметное множество новых слов, отсутствующих в прежних словарях, придав силу русскому языку как национально¬му русского народа.
У Даля мы учимся, по определению лингвиста Ю. С. Степанова, "рыцарской верности и преданности Слову".

полемики сгоряча отнес к искусству такого рода пейзажную живопись, И.Е.Репин, возражая, решительно опроверг его. Пейзажи дороги нам не только потому, считал он, что верно изображают природу, но и потому, что в них отражается впечатление художника, его личное отношение к природе, понимание ее красоты. Действительно, лучшие отечественные художники-пейзажисты своим творчеством опровергли точку зрения Толстого. Кто может усомниться, что со времен Ф.А.Васильева русский пейзаж будит в людях благородное чувство любви к родной земле, неожиданно открывая прекрасное в обыденном и тем самым помогая человеку стать, по словам И.Н.Крамского, «лучше, добрее, здоровее»! А разве не здесь дышит настоящее мастерство и разве не в этом состоит главная цель искусства? Рядом с чутким к изменчивым настроениям природы Васильевым творил его учитель И.И.Шишкин. Оба художника по-разному проявили свое «личное отношение» к природе, и каждый выразил собственное понимание ее красоты, которое со всей полнотой воплотилось в творчестве. «Шишкин нас просто изумляет своими познаниями, - писал Крамской. – Я думаю, что он единственный у нас человек, знающий пейзаж. Причем знающий его самым ученым образом». Картины Шишкина подкупали современников именно этим исключительным знанием природы. Его ясные полотна были как бы обстоятельно рассказанными повестями о жизни могучих рощ, шумных дубравах и бескрайних полей с клонящейся под ветром спелой рожью. В своих рассказах Шишкин не упускал ни одной подробности. Мы можем только удивляться той безупречной верности, с какой он изображал все: возраст деревьев, их характер, почву, на которой они растут, и как обнажаются цепкие корни на кромках песчаных обрывов, и как лежат камни-валуны в чистых водах лесного ручья, и как расположены пятна солнечного света на округлых стволах и зеленой траве-мураве… Да, в его медленном, неторопливом и ясном повествовании почти не проявилось то, что Крамской образно называл «стрункой души, которая могла бы обращаться в песню». Трудолюбивый Шишкин был прозаиком русского пейзажа, Васильев, чуткий и лиричный, стал его поэтом. При этом искусство каждого из них никогда нельзя было назвать «пустым и бессодержательным», каждый из авторов по-своему передавал любовь к родной земле. Творчество каждого из них в полной мере подтвердило правоту Репина и ошибочность позиции Толстого.

Но до того, как их лики застыли в бронзе или граните, им были ведомы и печаль и отчаяние; все они были самыми обычными смертными; только одареннее и ранимее. И тернии, всегда устилающие дорогу к пьедесталам, ранили их ничуть не меньше, чем всех остальных людей; только раны их были невидимы миру.
Что поделать, такова стезя науки: мы видим ученых лишь в редкие моменты их славы — когда их венчают наградами, когда, собственно, работа уже закончена и результат ее оценен обществом; а вот в те — не мгновения даже, нет, — в те месяцы и годы, что творят они в своих лабораториях, их действия, их мысли, их надежды скрыты от нас; тогда они — схимники человечества, принявшие добровольный и нигде не писанный обет отрешенности.
Поэтому мы так часто и не знаем, как рождались научные открытия.
Иной скептик может спросить: а не все ли равно нам, потомкам, нам, потребителям великих открытий, как они были сделаны и что думал ученый в тот или иной момент своей работы? Главное — что открытие сделано, принято на вооружение обществом и верно служит ему.
Конечно, последнее обстоятельство существенно. Но есть и еще одно, вроде бы скромное по сравнению с ним, но вдумайтесь в него.
Каждое открытие делает человек, ставший ученым по призванию. Ученый — не специальность, ей нельзя обучить в институте. Можно обучить химии, можно физике; но человек, получивший диплом, может и не стать ученым, даже если он займет должность научного сотрудника, — он останется до конца дней своих холодным подмастерьем науки, если не будет в нем воспитана любовь к творчеству, охота к дерзновенным попыткам выйти за рамки существующих представлений, смелость перед признанными авторитетами, пусть даже чреватая иногда личными жертвами. Но кто воспитает любовь, привьет охоту, сделает смелым — кто, как не сама наука: всем своим прежним опытом, своей волнующей историей, открывающей горизонты не только в прошлом, но и в будущем. Только она, она сама способна разбудить в школьнике Лобачевского, обнаружить в служащем Эйнштейна, сделать переплетчика Фарадеем. Но для этого надо знать ее — знать в разные минуты ее вечной жизни: и когда она скрытна и упряма перед бездельником, и когда милостиво щедра к труженику; и когда она — изнурительная, скучная работа, и когда она — праздник ума и фантазии; и когда ученый — ее поденщик, и когда он — ее властитель. Поэтому нужны истории наук, поэтому нужны биографии ученых, поэтому нужны их мемуары — толстые и тонкие, скучные и занимательные, — любые, только бы достоверные, только бы приоткрывающие доступ к чужой душе в переживания души собственной, чужому уму — в лабиринты напряженных молчаливых размышлений.