НАРОД! ОЧЕНЬ НУЖНО СДЕЛАТЬ ДО 6 УТРА!! САМ НЕ МОГУ Т.К. НЕ УСПЕВАЮ:( У МЕНЯ ПОЛНЫЙ ЗАВАЛ. ВСЕМ БУДУ БЛАГОДАРЕН

именном составном сказуемом

слова на 2 группы в зависимости от произношения ударного звука.

Какая здесь позиция автора? И какой вывод можно здесь исходя из данного текста?
И думать нечего: он совершенно чужой мне человек. .
Когда я смотрю на фотографии, я едва могу представить себе, какой он сейчас, как говорит, смеется, как держит на руках свою маленькую дочь. Кажется, ее зовут Марина. . Впрочем, все это ни к чему. Мы уже давно совершенно чужие люди. .
Мама рассталась с отцом лет десять назад. И хотя она уверяет меня, что я не могу ничего помнить, как как была слишком мала, я помню. Разве это можно забыть?... Эти натянутые ночные разговоры на кухне, когда они вдруг стали официально называть друг друга по имени-отчеству: <<Георгий Иванович, Маргарита Петровна. . >>. Им казалось, они говорят тихо, а для меня вокруг словно грохотали взрывы, раздирающие маленький уютный мир в клочья. Я прятала голову под подушкой, но даже там невозможно было спрятаться от этой страшной канонады. . .

Нет. . Правильно мама говорит: не нужно вспоминать. Мы уже давно совершенно чужие люди. Прошло столько лет. Да. было больно и страшно, но постепенно все улеглось, забылось. . разве только иногда неожиданно всплывает в памяти тот снежно-солнечный зимний день, когда он, раскрасневшийся, уставший, но такой счастливый, вез нас с мамой на санках, а потом мы пили обжигающе горячий чай из термоса - неповторимый вкус детства.... Или то летнее утро, когда, катаясь на велосипеде, я упала и сломала ногу. Отец нес нес меня на руках до самой больницы, и я чувствовала силу и тепло его рук.... Или. .
Нет! Никаких <<или>> . Не нужно вспоминать. Мы уже давно совершенно чужие люди. Между нами пропасть, десять лет, когда когда каждый жил своей жизнью. И хорошо, что так получилось. Я привыкла свободное время проводить одна или с друзьями, быстро повзрослела, стала самостоятельной. Иногда мне даже кажется, что в моей жизни, кроме мамы, никого никогда не было. .
А недавно от него пришло письмо: он приехал, вернулся из-за границы, где работал несколько лет, и хочет со мной встретиться. Зачем? . Мы уже давно совершенно. .
Кто там? ! Такой знакомый силуэт у нашей калитки.... <<Папочка! >> - на берегу кричу я, а густо исписанные листы бумаги сыплются из моего дневника и, подхваченные ветром, летят прочь.
( По Г. И. Андрееву*)

свинца в сердце, в голову - и все? И мое горячее тело уже не будет горячим?.. Пусть будут страдания. Кто сказал, что я боюсь страдать? Это дома я многого боялся. Дома. А теперь я все уже узнал, все попробовал. Разве не достаточно одному столько знать? Я ведь пригожусь для жизни. Помогите мне. Ведь это даже смешно - убивать человека, который ничего не успел совершить. Я даже десятого класса не кончил. Помогите мне. Я не о любви говорю. Черт с ней, с любовью. Я согласен не любить. В конце концов,

я уже любил. С меня хватит, если на то пошло. У меня мама есть. Что будет с ней?.. А вы знаете, как сладко, когда мама гладит по голове? Я еще не успел от этого отвыкнуть. Я еще нигде толком не побывал. Я, например, не был еще на Валдае. Мне ведь нужно посмотреть, что это за Валдай? Нужно? Кто-то ведь написал: "...И колокольчик - дар Валдая..." А я даже таких строчек написать не смогу. Помогите мне. Я все пройду. До самого конца. Я буду стрелять по фашистам, как снайпер, буду единоборствовать с танками, буду голодать, не спать, мучиться...

Кому я говорю все это? У кого прошу помощи? Может быть, вот у них, у этих бревен, которыми укреплен блиндаж? Они и сами не рады, что здесь торчат. Они ведь соснами шумели так недавно... А когда мы уезжали на фронт, помнишь нашу теплушку? Ах да, конечно же, помню. Мы стояли у раскрытых дверей и пели какую-то торжественную песню. И у нас были гордо подняты

головы. А эшелон стоял на запасных путях. Где? На Курском вокзале. По домам нас не пустили. Я только успел позвонить домой. Наших никого не было. Только старуха соседка Ирина Макаровна. Злая, подлая старуха. Сколько она мне крови попортила! Она спросила меня, где стоит эшелон.

- Жалко, - лицемерно сказала она, - не сможет мама повидаться-то с тобой.

И я повесил трубку и вернулся к своим. А через час появилась у вагона Ирина Макаровна и сунула мне сверток. А потом, когда мы пели, она стояла в маленькой толпе случайных женщин. Кто она мне? Прощай, Ирина Макаровна. Прости меня, разве я знал? Я никогда не смогу понять это... Может быть, ты и есть то лицо, у которого следует просить защиты? Тогда защити меня. Я не хочу умереть. Говорю об этом прямо и не стыжусь...

В свертке были сухари и четвертинка подсолнечного масла. И я поклялся сохранить один сухарь как реликвию... Съел. Значит, не смог сделать такого пустяка? А чего же я прошу? А разве не сам я, когда прилетела "рама" и все полезли по щелям, стоял на виду?

- Лезь скорей! - кричали мне.

А я не прятался. Ходил один и посмеивался вслух. Если бы они знали, что у меня внутри делается! А я не могу побежать на виду у всех. Пусть никто не знает, что мне страшно. Но себе-то самому я могу сказать правду? Вот я и говорю. Я сам себе судья. Я имею на это право. Я не Петька Любимов. Помнишь Петьку Любимова? Ну, конечно, помню. Петр Лаврентьевич Любимов. Мой

сосед по квартире. Когда началась война, он по вечерам выходил на кухню и говорил:

- Немцы, паскуды, прут... Надо всем вставать на защиту. Вот у меня рука подживет - пойду добровольцем.

- Тебя и так призовут, Петенька, - говорили ему.

- Так - не штука. Так всякий пойдет. А когда Родина в опасности, нужно не ждать. Самому идти. - И спрашивает меня:

- А ты Родину-то любишь?

- Люблю, - говорил я. - Этому меня еще в первом классе научили.

А однажды я встретил его в военкомате. Это когда я повестки разносил. Он меня не видел. Разговаривал с капитаном каким-то.

- Товарищ капитан, - сказал он, - вот я освобождение принес.

- Какое освобождение?

- Броня. Как специалист броню получил. Не хотят меня на производстве отпускать...

- Ну зайдите вон туда и оформляйте. Броню так броню, - сказал капитан.

Броня так броня. Вот так Петька. Какой же он специалист незаменимый, когда он часовщиком на Арбате в мастерской работал. И пошел Петька оформляться. Прошел мимо меня. Прошел. Остановился. Покраснел.

- Видал? - спросил меня. - Вот так

- Видал? - спросил меня. - Вот так-то. Умирать кому охота?

Наверно, он и сейчас по брони живет.

(По Б.Окуджаве)

Булат Шалвович Окуджава (1924 – 1997) – поэт, композитор, литератор, прозаик и сценарист. Автор около двухсот песен, один из наиболее ярких представителей жанра авторской песни.

1.Нужно найти 3 предложения с подчинительной и сочинительной связью.
2.Найдите подчинительные и сочинительные слова (по 3 слова).

Наблюдал я с восхищением начало потока. На одном холме стояло дерево — очень высокая елка. Капли дождя собирались с ветвей на ствол, укрупнялись, перескакивали на изгибах ствола и часто погасали в густых светло-зеленых лишайниках, одевающих ствол. В самом низу дерево было изогнуто, и капли из-под лишайников тут брали прямую линию вниз в спокойную лужу с пузырями. Кроме этого, и прямо с веток падали разные капли, по-разному звучали.На моих глазах маленькое озеро под деревом прорвало, поток под снегом понесся к дороге, ставшей теперь плотиной. Новорожденный поток был такой силы, что дорогу-плотину прорвало, и вода помчалась вниз по сорочьему царству к речке. Ольшаник у берега речки был затоплен, с каждой ветки в заводь падали капли и давали множество пузырей. И все эти пузыри, медленно двигаясь по заводи к потоку, вдруг там срывались и неслись по реке вместе с пеной.В тумане то и дело показывались, пролетая, какие-то птички, но я не мог определить, какие это. Птички на лету пищали, но за гулом реки я не мог понять их писка. Они садились вдали на группу стоявших возле реки деревьев. Туда я направился узнать, какие это к нам гости так рано пожаловали из теплых краев.Под гул потока и музыку звонких капель я, как бывает это и при настоящей человеческой музыке, завертелся мыслью о себе, вокруг своего больного места, которое столько лет не может зажить...Я очнулся, услыхав песнь зяблика. Ушам своим не поверил, но скоро понял, что те птички, летевшие из тумана, те ранние гости — были всё зяблики. Тысячи зябликов всё летели, всё пели, садились на деревья и во множестве рассыпались по зяби, и я в первый раз понял, что слово «зяблик» происходит от «зяби». Но самое главное при встрече с этими "желанными птичками был страх,— что, будь их поменьше, я, думая о себе, очень возможно, и вовсе бы их пропустил.Так вот,— раздумывал я,— сегодня я пропущу зябликов, а завтра пропущу хорошего живого человека, и он погибнет без моего внимания. Я понял, что в этой моей отвлеченности было начало какого-то основного большого заблуждения.

Василий Конаков, или просто Вася, как звали мы его в полку, был командиром пятой роты. Участок его обороны находился у самого подножья Мамаева кургана, господствующей над городом высоты, за овладение которой в течение всех пяти месяцев шли наиболее ожесточенные бои.Участок был трудный, абсолютно ровный, ничем не защищенный, а главное с отвратительными подходами, насквозь простреливавшимися противником. Днем пятая рота была фактически отрезана от остального полка. Снабжение и связь с тылом происходили только ночью. Все это очень осложняло оборону участка. Надо было что-то предпринимать. И Конаков решил сделать ход сообщения между своими окопами и железнодорожной насыпью. Расстояние между ними было небольшое, метров двадцать, не больше, но кусочек этот был так пристрелян немецкими снайперами, что перебегать его днем было просто немыслимо. В довершение всего был декабрь, грунт промерз, и лопатами и кирками с ним ничего нельзя было поделать. Надо было взрывать.И вот тогда-то – я был в то время полковым инженером – мы и познакомились с Конаковым, а позднее даже и сдружились. До этого мы только изредка встречались на совещаниях командира полка да во время ночных проверок обороны. Обычно он больше молчал, в лучшем случае вставлял какую-нибудь односложную фразу, и впечатления о нем у меня как-то не складывалось никакого.Однажды ночью он явился ко мне в землянку. С трудом втиснул свою массивную фигуру в мою клетушку и сел у входа на корточки. Смуглый кудрявый парень, с густыми черными бровями и неожиданно голубыми, при общей его черноте, глазами. Просидел он у меня недолго – выкурил цигарку, погрелся у печки и под конец попросил немного толу – «а то, будь оно неладно, все лопаты об этот чертов грунт сломал».– Ладно, – сказал я. – Присылай солдат, я дам сколько надо.– Солдат? – Он чуть-чуть улыбнулся краешком губ. – Не так-то у меня их много, чтоб гонять взад-вперед. Давай мне, сам понесу. – И он вытащил из-за пазухи телогрейки здоровенный мешок.На следующую ночь он опять пришел, потом его старшина, потом опять он.– Ну, как дела? – спрашивал я.– Да ничего. Работаем понемножку. С рабочей-то силой не очень, сам знаешь.С рабочей и вообще с какой-либо силой у нас тогда действительно было «не очень-то». В батальонах было по двадцать – тридцать активных штыков, а в других полках, говорят, и того меньше. Но что подразумевал Конаков, когда говорил о своей роте, я понял только несколько дней спустя, когда попал к нему в роту вместе с проверяющим из штаба дивизии капитаном. До сих пор я не мог никак к нему попасть, подвалило работы с минными полями на других участках, и до пятой роты как-то руки не дотягивались.Последний раз, когда я там был, – это было недели полторы тому назад, – я с довольно-таки неприятным ощущением на душе перебегал эти проклятые двадцать метров, отделявшие окопы от насыпи, хотя была ночь и между ракетами было все-таки по две-три минуты темноты.Сейчас прямо от насыпи, где стояли пулеметы и полковая сорокапятка, шел не очень, правда, глубокий, сантиметров на пятьдесят не больше, но по всем правилам сделанный ход сообщения до самой передовой.Конакова в его блиндаже мы не застали. На ржавой, неизвестно откуда добытой кровати, укрывшись с головой шинелью, храпел старшина, в углу сидел скрючившись с подвешенной к уху трубкой молоденький связист.– А где командир роты?– Там… – куда-то в пространство, неопределенно махнул головой связист. – Позвать?– Позвать.– Подержите тогда трубку.Вскоре он вернулся вместе с Конаковым.– Здорово, инженер. В гости к нам пожаловали? – Он снял через голову автомат и стал расталкивать храпевшего старшину: – Подымайся, друг. Прогуляйся малость.Старшина растерянно заморгал глазами, вытер рукой рот.– Что, пора уже?– Пора, пора. Протирай глаза и топай.Старшина торопливо засунул руки в рукава шинели, снял со стены трофейный автомат и ползком выбрался из блиндажа. Мы с капитаном уселись у печки.– Ну как? – спросил он, чтобы с чего-нибудь начать.– Да ничего. – Конаков улыбнулся, как обычно, одними уголками губ. – Воюем помаленьку.–