Об этом я узнал внезапно, неожиданно-вдруг. Вдруг все перевернулось в моей голове и предстало в другом свете.Свет солнечного дня невозможно забыть, когда
5-9 класс
|
ты сидишь который день в темноте мрачного подвала поздней осенью. Осень-именно тогда все и произошло, в городе, полном загадок и тайн...В чем особенность построения текста? Продолжите его, учитывая эту особенность.
Каждое новое предложения начинается с последнего слова в предыдущем предложении.
Об этом я узнал внезапно, неожиданно-вдруг. Вдруг все перевернулось в моей голове и предстало в другом свете.Свет солнечного дня невозможно забыть, когда ты сидишь который день в темноте мрачного подвала поздней осенью. Осень-именно тогда все и произошло, в городе, полном загадок и тайн.Тайн, которые я пытался разгадать, но так и не смог. Не смог противостоять врагу, слишком сильному, все было против меня, даже природа. Природа, которая была тиха и спокойна, вдруг разбушевалась в тот день.День, когда я был еще свободен.
Другие вопросы из категории
больно мудрено, не поверят.
Читайте также
но мыслей нету никаких, да и практики: я не в девятом классе, сочинений еще не писала. Выручайте, товарищи. Вот, собственно, текст.(1)Всё, что было до войны, казалось мне теперь освещённым ясным и мягким светом незакатно-солнечного дня, того самого, когда мы с отцом зашли в табачный магазин.
(2)Солнце брело по крышам, тени становились длиннее, и моя душа осязала прозрачность воздуха и даже, кажется, невидимую дугу – след ласточки, размашистый её полёт в покое и сладкозвучной тишине.
(3)Такой мне казалась жизнь до войны.
(4)Там, до войны, мы были с отцом в табачном магазине, он купил
папиросы, три пачки, но потом началась война, табак стали давать по карточкам, магазин закрылся, и вот туда переехала детская библиотека.
(5)Что я почувствовал, вновь переступив знакомый порог?
(6)Сильную обиду, обделённость, обман. (7)Будто я что-то потерял и знаю, что потерял без возврата, навеки. (8)Я стоял, как тогда, до войны, у самого порога, и было на душе у меня пусто, будто я ночью иду по пустой дороге. (9)И батя мне всё мнился. (10)Вот он там стоял, у самого прилавка, платил деньги, а сам так часто-часто на меня оглядывался, и улыбка не сходила с его лица. (11)А я ведь тогда таращился на красивые цветные коробки, всё собирался спросить отца, почему он не купит себе трубку, и так и не спросил.
(12)И много чего другого не успел я сделать там, до войны, пока отец был так неправдоподобно близко. (13)Например, порыбачить не успел, сходить с ним на охоту.
(14)Я вспомнил, как отец уходил с ружьём. (15)Яркой вспышкой
озарило меня прошедшее, но не забытое мгновение, точнее, чувство: мы с мамой провожаем его до угла, где висит почтовый ящик. (16)Закатное солнце слепит меня, бордовое, зловещее, грозное, на его фоне раскачивается кепочка отца, горбатится вещевой мешок и торчит ствол ружья. (17)Мне отчего-то душно, мне тяжело. (18)Я боюсь за отца: почему он уходит от нас? (19)Зачем эта охота? (20)Пусть лучше вернётся. (21)И в глазах у мамы я тоже вижу слёзы.
(22)Что это было? (23)Предчувствие? (24)Но война началась через год, и много было ещё и смеха и слез до её прихода, а я всё помнил тот вечер и чувствовал ту тревогу…
напишите 2 аргумента вроде что то этого и полностью распишите их (это просто предлажения как надо )Пример:Например, в предложении 1 автор использует слово с уменьшительно-ласкательным суффиксом`бабуля`. Оно выражает доброе и ласковое отношение (внучки Тани к своей бабушке.)
а)У него нет близких друзей.
б)Мы остановились напротив его.
в)Ихние вещи он не брал.
г)Мы говорили об этом событии.
д)Я неожиданно услышал моё имя.
Нужно сократить на половину
Нужно изложение не из интернета
Мало кто по-настоящему знал Рахманинова, – он сближался с трудом, открывался немногим. В первый момент он немного пугал, – слишком много было в нем достоинства, слишком значительно, даже трагично, было его изможденное лицо с глазами, полуприкрытыми тяжелыми веками. Но проходило некоторое время, и становилось ясно, что суровая внешность совсем не соответствует его внутренним, душевным переживаниям, что он внимателен к людям, – не только близким, но и чужим, готов им помочь, И делал это всегда незаметно, – о многих добрых делах Рахманинова никто никогда не знал.
Да позволено мне будет нарушить слово, данное когда-то Сергею Васильевичу, и рассказать один эпизод, который я обещал ему хранить в секрете.
Однажды в “Последних Новостях” я напечатал коротенькое воззвание, – просьбу помочь молодой женщине, матери двух детей, попавшей в тяжелое положение. На следующий день пришел от Рахманинова чек на 3000 франков, – это были большие деньги по тогдашним парижским понятиям, они обеспечивали жизнь этой семьи на несколько месяцев. Сергей Васильевич не знал имени женщины, которой помогает, и единственным условием он поставил мне, чтобы я об этом не сообщил в газете, и чтобы никто, – в особенности нуждавшаяся женщина, – не узнали о его помощи.
Он давал крупные пожертвования на инвалидов, на голодающих в России, посылал старым друзьям в Москву и в Петербург множество посылок, устраивал ежегодный концерт в Париже в пользу русских студентов, – об этом знали, не могли не знать. И при этом Рахманинов, делавший всегда рекордные сборы, во всем мире собиравший переполненные аудитории, страшно волновался и перед каждым благотворительным концертом просил:
– Надо что-то в газете написать... А вдруг зал будет не полный?
– Что вы, Сергей Васильевич?
– Нет, все может быть, все может быть... Большая конкуренция!
И этот человек, болезненно ненавидевший рекламу и всякую шумиху вокруг своего имени, скрывавшийся от фотографов и журналистов, вдруг с какой-то ребячьей жалостливостью однажды меня спросил:
– Может быть, нужно интервью напечатать? Как вы думаете?
Как-то, в начале 42 года, в самый разгар второй мировой войны, “Новое Русское Слово” устроило кампанию по сбору пожертвований в пользу русских военнопленных, тысячами умиравших в Германии с голоду.
Нужно было распропагандировать сбор, привлечь к нему крупные имена, и я обратился к Рахманинову с просьбой написать несколько слов о том, что надо помочь русским военнопленным. Чтобы Сергей Васильевич не боялся, что обращение его может быть слишком коротким, я предложил напечатать его на первом месте, в рамке.
У Рахманинова было большое чувство юмора, и письмо, которое он прислал мне в ответ, носит печать благодушной иронии:
“Многоуважаемый Господин Седых!
Я должен отказаться от Вашего предложения: не люблю появляться в прессе, даже если мое выступление будет “в рамке, как подобает”. Да и что можно ответить на вопрос: “почему надо давать на русских пленных?” Это то же самое, если спрашивать, почему надо питаться. Кстати, сообщаю, что мною только что послано 200 посылок через Американский Красный Крест.
С уважением к Вам С. Рахманинов”. (А. Седых. Далекие, близкие ) (453 слова.)
(1)Она возникла перед взглядом Алексея как-то вечером, в час бешеного приступа его боли, и мимо не прошла, задержалась. (2)Это уж потом узнал Пряхин, что работает тётя Груня не санитаркой, не медсестрой, а вахтёршей, сидит при входе, а после смены обходит госпитальные палаты, чтобы кому водички подать, кому подоткнуть холодное суконное одеяльце, хотя никто её об этом не просил. (3)Только разве надо просить, когда война, когда люди нуждаются в сострадании больше, чем в хлебе? (4)И неграмотная старуха бродила вечерами между коек, взбивая подушки, кладя компрессы на жаром пышущие лбы и приговаривая, приговаривая какие-то словечки, то ли убаюкивая ими, то ли сказку какую волшебную рассказывая.
Однажды в кино у меня произошла странная встреча. Я слонялся по людному фойе в ожидании начала сеанса и вдруг увидел нашу вожатую Аллу высокую, светловолосую, в каплевидных очках. Рядом с ней сидел рослый десятиклассник. Они ели мороженое в вафельных стаканчиках и о чем-то оживленно разговаривали. Сперва я подумал, что обознался, но, когда не поленился и еще раз прошел мимо, сомнения мои развеялись - это были они. Я даже покраснел от возбуждения. Когда все толпой входили в зал, я потерял их из виду. Но потом обнаружил, что они сидят неподалеку от меня. Вместо экрана я смотрел на них. Я увидел, как десятиклассник положил руку на спинку стула, на котором сидела Алла. Но тут свет погас, и мне пришлось прервать мои наблюдения. На другой день, пораньше прибежав в класс, я с нескрываемым удовольствием принялся рассказывать ребятам о своем открытии. Я рассказал про мороженое в вафельных стаканчиках и про спинку стула. И мы все очень веселились. Как вдруг я услышал покашливание и оглянулся - в дверях стоял Учитель. Он молча поманил меня пальцем, и мы вместе вышли в коридор. - Сейчас ты вернешься в класс, - сказал Учитель, глядя куда-то мимо меня, - и скажешь, что никого не встречал в кино и что все это с мороженым и спинкой стула ты придумал. - Но ведь я видел их! - Да, ты видел их, но никому не должен был говорить об этом. Стыдно. - Разве стыдно говорить правду? - спросил я и с вызовом посмотрел на Учителя. - Эта правда не принадлежит тебе. Если люди выплеснут всю "правду", какую они знают о других, они захлебнутся. Не всякую правду человек должен знать о другом. И тут я решил подловить Учителя. Я сказал: - Значит, лучше соврать! - Лучше смолчать, - сказал Учитель. - Ты знаешь, что такое чужая тайна? Это тоже правда. Но она принадлежит не всем. В данном случае она не принадлежит тебе. Ты разгласил чужую тайну - все равно что взял чужое. Подло! Теперь я растерянно смотрел на Учителя и не знал, как ему возразить. А он сказал: - Иди. И скажи, что ты все это придумал! - Соврать? - резко спросил я. - Ты сам пришел к этому. Значит, соврать... во имя правды. Я уныло поплелся в класс и упавшим голосом объявил, что все это вранье, что никакую Аллу я не встречал, а десятиклассника вообще взял с потолка. - Трепло! - сказал кто-то. Я проглотил насмешку.